Получили ли Вы, друг мой, мое последнее письмо в Каменку? Мне почему-то кажется, что нет.

Я должна буду ехать на днях опять в Tours, совершить купчую на Chateau Belair и войти во владение, и я с большим страхом поеду после вчерашнего пожара. Мне очень обидно, дорогой мой, что Вы с каким-то mefiance [недоверием] относитесь к Cannes. У нас до того хорошо, что если бы не ветер, который бывает ужасен, то с этою страною расстаться бы нельзя. Я уверена, что если бы Вы могли очутиться в одном из здешних садов при частной даче, то Вы написали бы такое сочинение, которое бы с ума сводило человечество. Этот сад в этой природе до того восхитителен, что я немела от восторга. Нигде в Италии не существует ничего подобного.

Вы спрашивали, дорогой мой, известна ли мне Ваша Первая симфония, то она, конечно, у меня есть в четыре руки, но я принималась ее разыгрывать не менее десяти раз с разными пианистами и ни разу не могла окончить, так как она трудная. В оркестре я ее никогда не слышала. Debussy, этот французик-пианист, который жил у меня, всегда очень восхищался ею и всегда спрашивал меня, отчего Monsieur Чайковский переменил направление в музыке. Ведь, действительно, если Вас читать в Четвертой симфонии и в Первой, то Вы - два разные человека, но я больше люблю Четвертую симфонию. В ней Вы вполне зрелый человек, не стремящийся, как ученик, выкладывать весь свои запас знаний, чтобы заставить сказать: “Ах, какой ученый!”. В Четвертой симфонии слышишь просто человека самого с его думами, чувствами, впечатлениями, а Вы знаете, милый друг, что я больше всего люблю такую музыку. Но вот я опять трактую о Ваших сочинениях. Если Вам это неприятно, то, пожалуйста, дорогой мой, скажите мне это без церемонии, и я буду молчать.

Вам, конечно, известно, милый друг мой, что свадьба наших детей будет гораздо раньше, т. е., вероятно, около 15 января. Я очень рада этому; авось-либо я дождусь увидеть их. Не могу больше писать, хотя бы хотелось бесконечно говорить с Вами. До свидания в следующем письме, дорогой, бесценный друг мой. Всею душою безмерно Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

Р. S. Какая отвратительная эта дирекция, что оттягивает представление “Мазепы”; когда это у нас будет что-нибудь по-людски.

Вся моя публика свидетельствует Вам свое глубочайшее почтение. Влад[ислав] Альб[ертович] устроил себе квартет и теперь играет Haydn'a. Это очень полезно, но занимательно может быть только для музыканта.

Москва,

11 декабря [1883 г.]

Как могли Вы думать, бесценный, лучший друг мой, что я могу на Вас сердиться за что бы то ни было, а тем более за высказываемые Вами мнения о моей музыке? Я могу с мнениями Вашими не соглашаться, но никак не гневаться за то, что они не всегда одинаковы с моими. Совершенно напротив, я всегда бываю глубоко тронут теплым чувством, с которым Вы говорите о моей авторской деятельности, а оригинальность и самостоятельность Ваших суждений мне всегда очень нравилась. Например, мне, несмотря на то, что я написал шесть опер, весьма нравится, что Вы считаете оперу, сравнительно с симфонической и камерной музыкой, низшим родом искусства. В сущности, я и сам всегда сознавал это и, кажется, навсегда теперь уж отказался от сценической музыки, хотя нельзя не признать, что опера имеет то преимущество, что дает возможность влиять на музыкальное чувство масс, тогда как симфонист имеет дело с избранной, малочисленной публикой.

Итак, будьте уверены, что мне. не могло быть неприятно то, что Вы написали по поводу Второй сюиты, но только, к моему величайшему огорчению, письма Вашего, в котором заключается касающееся сюиты, я не получил, а почему - не знаю. Пропало ли оно на почте или мне забыли его переслать (в случае, если оно пришло в Каменку по моем отъезде), это мне неизвестно.

Живу я здесь не так, как бы хотелось, но все же сносно. Жизнь в Москве могла бы даже быть мне приятна, если бы не неизбежная необходимость бывать в гостях и терять самым непроизводительным образом всё свое время.

Я мечтаю о весенней поездке за границу, и, быть может, мне удастся увидеть Ваш замок.

Об опере ни слуху ни духу. Для меня в высшей степени неприятно и неудобно во всех отношениях это замедление.

Невыразимо обрадован был письмом Вашим, но вес же умоляю Вас беречь глаза Ваши и писать как можно меньше.

Ваш П. Чайковский.

Tours,

15 декабря 1883 г.

Дорогой, несравненный друг мой! Пишу Вам только несколько слов, потому что совсем больна, простудилась и теперь сижу в комнате и мучусь. Пишу Вам для того, дорогой мой, чтобы очень, очень от всего сердца поблагодарить Вас за исполнение моей просьбы и доставление перстня к брату моему; я очень буду счастлива обладанием вещи с таким значением, как эта, но только, дорогой мой, Вы мне ничего не пишете, сколько я Вам должна за эту вещь; не откажите сообщить мне это.

Мы приехали в Tours, чтобы делать купчую на Belair. В дороге я простудилась и теперь не могу выйти из комнаты, тогда как дела здесь очень много, надо устроить всё так, чтобы можно было в марте приехать, дожить до лета, и мне очень обидно, что я только из комнаты могу руководить всем и не могу поехать в свою собственность. Со мною приехали Юля и Сашок и, конечно, Влад[ислав] Альб[ертович], так как он - главный деятель в этом деле. Сашонка я взяла, главным образом, для того, чтобы оторвать его немножко от занятий, а то он слишком усердно занимается. Я боюсь за его здоровье, а ему свойственны такие крайности, - как примется заниматься, так уж, не отрываясь от книги, никуда не выходит и ни на что другое не обращает внимания. Другие мои все, слава богу, здоровы. Соня ждет - не дождется Колиной свадьбы. Это такая эпоха в ее жизни: она никогда никакой свадьбы не видала. Я очень спешу здесь кончить все дела, чтобы успеть к празднику вернуться в Cannes к своей младшей публике. Макс также очень хорошо занимается; у него очень хороший профессор математических наук, отставной морской офицер, старик уже. Макс выпросил также позволение учиться на фортепиано играть. У них учительница музыки - хорошая пианистка, воспитанница парижской консерватории, молодая женщина. Мне очень хочется, вернувшись в Cannes, устроить побольше музыки в доме, квартетов, трио и игры на фортепиано solo; единственное мое развлечение, наслаждение и облегчение в жизни - это музыка. Перед моим отъездом из Cannes, вечером, мне играли Влад[ислав] Альб[ертович] и Сашок Andante из Вашего Третьего квартета. Что это за божественная музыка, и каким надо быть человеком, чтобы написать ее! Я доходила до изнеможения от восторга. Чего там нет, в этой музыке: там есть таинственность смерти, окруженная известною внешнею формою, там есть тоска о потере дорогого человека, там есть проблеск надежды на свидание в будущей жизни. Боже мой, как это все хорошо! Никакими словами этого выразить нельзя, это надо быть отмеченным самим богом, для того чтобы творить такую музыку. Будьте Вы благословенны, тот, который доставляет измученному человечеству такие минуты божественного наслаждения. Я обожаю Вас, боготворю, я благодарна Вам до бесконечности!

Под таким воспоминанием ничего больше другого писать не возможно. Прощайте, мой бесценный, не забывайте горячо и беспредельно любящую Вас

Н. ф.-Мекк.

Москва,

21 декабря [1883 г.]

Милый, дорогой, бесценный друг!

Проходят дни за днями томительно скучной чередой, и вот уже более месяца, что я живу в Москве без всякого дела, не имея возможности даже хотя бы читать что-нибудь, не говоря уже о том, что я поневоле запустил всю свою корреспонденцию и, между прочим, так редко пишу Вам, дорогая моя! Но что же делать мне? С утра до вечера я должен то принимать к себе людей, имеющих до меня надобность, или бывать в гостях. У меня не хватает характеру, чтобы, рискуя обидеть или огорчить того или другого, решительно отказываться от приглашений, и вот в результате - масса бесплодно и тоскливо потраченного времени. Иногда я утомляюсь до отупения и полного умственного и нравственного изнеможения. И конца этому не предвидится, ибо до сих пор еще и речи нет о постановке оперы. Нет, не гожусь я в городские жители!