Ваш П. Чайковский.

Отто Ян (Otto Jahn) имеется только на немецком языке. Я опишу Вам завтра курьезное впечатление, которое произвел на меня посетитель.

[Кларенс,]

Суббота, 1/13 апреля 1878 г,

Когда я дописывал мое последнее письмо к Вам, дорогая Надежда Филаретовна, дверь моей комнаты отворилась и с громким вопросом: “Петр Ильич дома?” вошел один наш почтенный соотечественник, отставной генерал Шеншин, которого я немножко знал в Москве. Я так отвык от гостей, так мало видался с этим господином, так мало ожидал его увидеть, что сначала не узнал его. Его превосходительство прежде всего выразил свое удовольствие видеть меня здоровым. Однако ж это было сказано таким тоном, как будто он испытывал в ту минуту, как говорил свое приветствие, маленькое разочарование. Он, вероятно, считал меня если не вполне сумасшедшим, то слегка тронувшимся, как об том говорилось в газетах. Ему хотелось набрать материала для рассказов о свидании на чужбине с помешавшимся соотечественником, и вдруг этот соотечественник оказывается здоровым! Затем генерал сел, и из уст его полились потоком речи, из коих каждая была глупостью, непоследовательностью, возмутительною плоскостью. Он только что приехал сюда прямо из Москвы и испытывает невыразимое счастье, очутившись так далеко от проклятой тpущобы. Он бы желал жить и умереть подальше от России. Он раскритиковал в пух и прах нашу политику. Англичане, по его мнению, правы. Мы поступаем бесчестно относительно Европы. Ведь мы дрались за славян?
– Следовательно, брать Каре, Батум и контрибуцию подло. Все это одно мошенничество и афера для разных поставщиков, интендантов и т. д. и т. д. Я молчал и старался своим мрачным выражением лица дать почувствовать генералу, что буду рад, когда он возьмется за шляпу и перчатки. Вы думаете, он смутился? Нисколько. “Нет, батенька, я от Вас не уйду, пока Вы не сыграете мне что-нибудь новенького”, сказал он. Чтоб ценою этого отделаться от него, я даже сыграл ему какой-то вздор, и тут он не ушел. Я, наконец, говорю ему, что должен закончить одно нужное письмо, и ухожу в другую комнату. Он позволил мне докончить письмо, но остался ждать меня. Генерал ушел от меня не прежде, как стемнело, когда я, наконец, перестал отвечать на его вопросы. В заключение он просил меня посещать его и его супругу, и сказал это в совершенной уверенности, что я глубоко польщен его приглашением. Для чего он у меня был? В Москве он никогда не был у меня. Почему ему захотелось меня видеть? Непонятно. Теперь я Вам скажу, как я с ним познакомился. Генерал этот занимается отдачей денег взаймы за крупные проценты, и я когда-то по рекомендации общего знакомого занимал у него небольшую сумму. Все наши отношения заключаются в этом денежном обязательстве. И тем не менее, его превосходительство посетил меня здесь, на чужбине, с таким видом, как будто мы друг без друга жить не можем.

Ужасно раздражило и обозлило меня его посещение. Это было предвкушение всех тех неизбежных встреч и столкновений с людскою пошлостью, которые предстоят мне в России и от которых не убережешься, против которых есть только одно средство - бежать. Пока он, сидя у меня, болтал свой вздор, я внутренне давал себе клятву впредь в подобных случаях быть грубым, дерзким и прямо просить оставить меня в покое. И тут-то я вполне оценил, как благодетельно было для меня все это полугодовое пребывание вдали от всякого рода знакомых, в совершенной безопасности от их наглого вторжения. Вообще только позднее я пойму всю цену той свободы, которою я здесь наслаждался. Но довольно о генерале.

Теперь еще раннее утро. Мне сегодня плохо спалось, и, потерпев неудачу в попытке хорошо заснуть, я встал, сел к окну и стал писать Вам. Какое чудное утро! Небо совсем чисто. На вершинах гор противоположного берега только гуляют легкие, безопасные облачка. Из сада доносится щебетание массы птичек. Dent du Midi обнажена и красуется в полном блеске солнечных лучей, играющих по ее снеговым вершинам. Озеро тихо, как зеркало. Что это за прелесть! И не досадно ли, что теперь только, почти накануне отъезда, погода делается так хороша!

Брат отложил свою поездку в Лион до понедельника. Вернется он в среду, а в четверг мы поедем в Вену. Завтра, на прощанье, хотим посетить gorges du Trient.

Я хотел по поводу Моцарта сказать Вам следующее. Вы говорите, что мой культ к нему есть противоречие с моей музыкальной натурой, но, может быть, именно оттого, что в качестве человека своего века я надломлен, нравственно болезненен, я так и люблю искать в музыке Моцарта, по большей части служащей выражением жизненных радостей, испытываемых здоровой, цельной, не разъеденной рефлексом натурой, успокоения и утешения. Вообще мне кажется, что в душе художника его творящая способность совершенно независима от его симпатий к тому или другому мастеру. Можно любить, например, Бетховена, а по натуре быть более близким к Мендельсону.

Что может быть противоположнее, как Берлиоз-композитор, т. е. крайнее проявление ультраромантизма в музыке, и Берлиоз-критик, сделавший себе кумира из Глюка и ставивший его выше всех остальных оперных авторов? Может быть, тут именно проявляется то притяжение друг к другу крайних противоположностей, вследствие которого, например, высокий и сильный мужчина по преимуществу склонен влюбляться в женщин маленьких и слабых, и наоборот. Знаете ли Вы, что Шопен не любил Бетховена и некоторых сочинений его не мог слышать без отвращения? Это мне говорил один господин, знавший его лично.

Вообще я хочу сказать, что отсутствие родства натур между двумя художническими индивидуальностями не исключает их взаимной симпатии.

Кстати о Шопене. Вы спрашиваете, где можно достать его биографию. Сколько мне известно, о нем есть только одна книга: Листа. Она напечатана на французском языке. Вы можете также найти у Юргенсона собрание статей Христиановича, из которых одна, посвященная Шопену и печатавшаяся когда-то в “Русском вестнике”, имела в свое время громадный успех. Сколько помнится, статья написана недурно. Нельзя ли Вам устроить, чтобы Пахульский, Данильченко и три других ученика консерватории разучили бы для Вас G-moll'ный квинтет Моцарта, столь страстно мной любимый?

До следующего письма, беспредельно любимый мной друг. Я надеюсь, что Вам лучше, что Вы покойнее. Будьте счастливы и здоровы.

Ваш П. Чайковский.

Москва,

31 марта 1878

1878 г. марта 31 - апреля 4. Москва.

Сейчас получила Ваше письмо, бесценный друг мой, и так как в настоящую минуту у меня есть свободное время, то я и хочу воспользоваться им, чтобы побеседовать с Вами, дорогой мой. Скажу прежде всего о том, что Вас беспокоит: о любви Анатолия Ильича. Мне очень приятно, что я могу сказать Вам, что выбор его пал очень удачно; я не знаю лично Александры Валерьяновны Панаевой, но очень хорошо знаю ее отца, дядей и все семейство Панаевых. Ее отец Валерьян и брат его Ипполит Панаевы были товарищи по институту моего мужа и все свое состояние составили у него на постройке Курско-киевской железной дороги. Мать М-lle Панаевой недалекая и довольно пустая, но добрая женщина, но отец ее, дядя и их жены прекраснейшие люди. Из них я особенно коротко знала дядю ее Кронида, и как слышу теперь от него идущий отзыв, что М-lle Панаева очень хорошая девушка. Я не думаю, чтобы ее успехи как не renommee de profession [профессиональной знаменитости] могли ее испортить. В ее положении такая известность есть побочный предмет, не входящий в программу ее жизни, следовательно, и чваниться им она не может. Что касается ее состояния, то едва ли можно ее считать богатою невестою, потому что состояние ее отца сильно расстроилось таким обстоятельством. В Петербурге несколько лет назад продавалась с аукциона земля участками на Адмиралтейской площади. Валерьян Александрович увлекся проектами о выгодности покупки этой земли и эксплуатировании ее и купил большой участок за большие деньги, в предположении возвести там огромные постройки и получать большие доходы, а теперь, когда проект построек и планы готовы, приступлено к постройке и потрачено на все это много денег, казна не позволяет ему строить, потому что проектированное им здание было бы выше Зимнего дворца, не в нравственном, а в архитектурном отношении; но ведь Вы знаете это чиновничье самодержавие у нас: нельзя, и суда нет. То этим случаем и к тому же долгою болезнью Валер[ьяна] Александровича] состояние его совсем расстроилось. За двумя дочерьми, которые раньше вышли замуж, он дал по семидесяти пяти тысяч приданого, а за Алекс[андрой] Валер[ьяновной] полагают, что он не может их дать. Но, во всяком случае, a part tous raisonnements [помимо всех соображений], я думаю, что Анатолий Ильич имеет много шансов быть принятым comme aspirant [как претендент], а так как эта девушка и все семейство очень достойные люди, то и a la bonne heure! [в добрый час!] Вы можете подумать, дорогой мой Петр Ильич, что я большая поклонница браков, то для того, чтобы Вы ни в чем не ошибались на мой счет, я скажу Вам, что я, наоборот, непримиримый враг браков, но когда я обсуждаю положение другого человека, то считаю должным делать это с его точки зрения.

Очень, очень благодарю Вас, мой дорогой, за предложение мне устроить возможность скорее получать Ваши сочинения, и способ, предлагаемый Вами, я нахожу очень хорошим и удобным, но я все-таки должна от него отказаться по той причине, что если я буду посылать Ваши рукописи Юргенсону, то это даст ему возможность отчасти догадаться о наших сношениях, и тогда это станет известным всему консерваторскому кружку и Рубинштейну, а я этого очень бы не желала, потому что в таком мире, как музыкальный вообще и консерваторский в особенности, это возбудило бы массу интриг и навлекло бы нам кучу неприятностей. Чем больше узнаю я этот музыкальный мир, тем больше разочаровываюсь в нем и тем больше ценю и люблю Вас, мой несравненный друг, теперь Вы один для меня составляете тот sanctuaire [святилище], в котором человек может свободно чувствовать, стремиться возвышаться, не ударяясь о зависть, злобу, пошлость. О других же можно сказать, что если они сладко поют, то горько угощают, и это все под покровом музыки, этого божественного искусства; ничего у людей святого нет! Но я отвлеклась от дела. О том, что Вы не можете переписывать, и речи быть не может, потому что Вы мне же нужны для чего-нибудь больше, чем это. При всем этом самым лучшим было бы то, чтобы Юргенсон скорее печатал Ваши сочинения; когда я ему заказывала напечатать Ваши переложения, он очень скоро это сделал. Во всем, что Вы говорите о Некрасове, я все-таки слышу то же созвучие наших душ, которое почти во всем существует между нами. Наши способности чувствовать и симпатии совсем одни и те же, только применения их различны, и это потому, что мы неодинаково прожили жизнь: Ваша не разъяснила Вам того, что мне моя. Меня чрезвычайно радуют успехи Ваших сочинений, дорогой мой друг. Вы говорите мне, что Вы не желаете кланяться для распространения Ваших сочинений за границею.