А теперь вот дочь. «Вот какие мы, Антоновы, — растрогранно думала Прасковья, — без фальши, без всякого плутовства, в работе супротив нас никого нет».

Она поднялась и пошла на базар с радостным чувством, не замечая людей, идущих навстречу, не замечая самого пути, и лишь оказавшись в воротах базарной площади, очнулась, вспомнила, что пришла на базар, но интереса к нему прежнего не было. Да и базар разочаровал ее.

Бывало, между рядами не пройти, а где телеги да лошади — гляди да сторонись, а то как бы ненароком не наехали или лошадь не лягнула. Ныне было всего несколько подвод. В скотном ряду стояло десятка полтора коров, несколько овец да в корзинах визжало с пяток поросят. Владельцы привыкли скотину продавать в заготживконтору, там меньше прогадаешь и канители почти никакой. Тощие были и другие ряды, иные вовсе исчезли. После войны густо было в лаптежном ряду, теперь такого ряда вообще не существовало. Тусклый стал базаришко. Прасковья не пошла к торговым точкам потребкооперации, где продавцы торговали прямо с кузовов машин, а нацелилась к выходным воротам, да дернул ее кто-то за рукав, недовольно повернулась и озадачилась — баба будто знакомая, а чья, хоть убей — не вспомнить.

— Прасковьюшка, аль Тоську Флегонову забыла? — засмеялась женщина. Как забыть Тоську-телятницу, худую мосластую девку с грязноватыми жидкими косами, но ведь стояла-то раздобревшая баба — грудь бугром, живот вспух — иголки ей с земли не поднять, вместо жиденьких кос какие-то темно-красные обрубки, и опять одеяние — платье выше колен, без рукавов и с большим вырезом на груди, будто для приманки мужиков.

— Как не забыть, сколько лет не виделись? — сказала Прасковья.

Стали считать на пальцах — так вышло что-то пятнадцать. Ох, как много! Тоська затормошила: кто, где да как живет. Прасковья сказала, что знала, и сама порывалась спросить про Тоськино житье-бытье.

— Ну а муж-то здесь? — наконец выговорила Прасковья.

— Да вон стоит у «Москвича», — кивнула Тоська в сторону шумно разговаривающих мужчин, — о каких-нибудь деталях судачат. Прямо беда с ним. Как «Москвич» купил, весь разговор о машине.

Прасковья как взглянула, так его сразу узнала, он мало изменился, разве больше погнулся, но и тогда ходил голову вниз, будто деньги искал, да вихрастая голова совсем белой стала, но губы те же — два толстых блина, положенных друг на дружку.

А Тоська, наговорившись, поспешно окликнула знакомую женщину:

— Евгения Андреевна, можно вас на минуточку?

Прасковья небрежно кивнула: до свиданья-де. Прасковья вышла с базара изумленная.

— Вот это Тоська! — и языком прищелкнула. Всплыло былье. Егор Самылин был женат, да, женат. Леспромхозовцы пилили сосняк поблизости с Малиновкой. Теперешний Тоськин муж был старшим на валке леса. Он квартировал у Прасковьи, помнилось, расстраивался: жена у него умерла, сын остался, и намекал Прасковье на то, чтобы сойтись, нет, не обманно, хоть завтра готов пойти регистрироваться. И Прасковья тогда совсем не испугалась, что у него сын, а у нее дочь, — двое детей не велика обуза, — просто не нравился он: старше был лет на десять — двенадцать, и брезговала, как будет целовать его в губы, в эти два толстых сырых блина, лучше одной век прожить; а Тоська не побрезговала, и, вишь, живет счастливо: вон какая справная да веселая. Он, поди, большим начальником стал.

Ей, Прасковье, подай мужика по всем статьям, на уме одно было — любить да целовать, через то жизнь промаялась одна. А вышла бы за него, глядишь, пожила бы и привыкла, коли человек душевный да ласковый, — и не красавец станет казаться красавцем.

Рассуждая сама с собой, Прасковья вышла на главную площадь.

— Прасковья Васильевна, мамаша, — окликнул у магазинов Юрка Шувалов. Юрка протирал лобовое стекло новенького «Москвича».

— Юра, ты с грузовика на легковушку перешел?

— Не перешел, Прасковья Васильевна, папа себе «Москвича» купил, но ездить буду я. Хорош конек! Маша что делает?

— У нее одно дело: коровы, когда только от них отстанет.

— Садитесь, Прасковья Васильевна, прокачу, — расторопно раскрывая дверку, пригласил Юрка.

Машина шла легко, плавно. «Ну, сижу как княгиня, — растроганно думала Прасковья. — Вышла бы Маша за Юрку, каталась бы, глядишь, и ко мне почаще наведывалась».

— Вот и приехали, — весело сказал Юрка, останавливая «Москвич» перед большим деревянным домом с палисадником, заросшим сиренью и шиповником.

— Куда меня привез? — забеспокоилась Прасковья.

— На пироги, Прасковья Васильевна.

Через минуту он знакомил ее с матерью — маленькой миловидной женщиной, и отцом — большим, грузным мужчиной. Отца звали Максимом Максимовичем, он, отдуваясь и часто вытирая пот с красного, как из бани, лица, охотно соглашался со словами жены, Маргариты Семеновны.

У Шуваловых Прасковье понравилось. Дом в несколько комнат, есть придел с отдельным ходом. За домом взрослый сад.

За обедом пили яблочную настойку домашнего изготовления, Максим Максимович поделился рецептом, как-будто у Прасковьи был сад и она собиралась ладить настойку. Прасковья от выпитого разалелась, морщинки у глаз разгладились, сама того не ведая, она выглядела завидно молодо. Юркин отец, захмелев, таращил на нее глаза.

— Ты, сваха, молодая, мы тебе жениха найдем.

— Найдем, — подхватила Маргарита Семеновна. И опять о своем: — Мы им, молодым, придел отдадим, если с нами жить не понравится.

Прасковья помечтала: приедут Малиновские в Конев, встретят нарядную, помолодевшую Прасковью, позавидуют ее житью, как ныне она позавидовала Тоське Флегановой. Словно с улицы донесся тоненький голосок Маргариты Семеновны:

— Мы Маше подыскали бы работу не пыльную, в конторе.

— Зачем, мать, в контору? — впервые возразил Максим Максимович. — Ей в контору нельзя, у нее слава, в совхоз дояркой и на вечернее отделение в сельхозтехникум. Она, видать, девка с умом, выучилась, вышла бы в начальники.