Основная причина этого, как уже было отмечено, заключалась в том, что регион Верхней Силезии даже в мирное время зависел от поставок продовольствия из Польши и не мог моментально прокормить всю коалиционную армию, собранную в одном месте, как это должно было произойти в ближайшем будущем. Хотя Кутузов еще в апреле умолял Штейна создать продовольственные склады в восточной Саксонии, ничего так и не было сделано, это явилось всего лишь одним из элементов полного провала Штейна, обязанного эффективно мобилизовать ресурсы Саксонии в то время, пока союзники занимали территорию королевства. Барклай частично возлагал вину на Витгенштейна, открыто указывая в письме к нему на то, что, когда тот принял на себя верховное командование армиями и вник в проблему продовольственного снабжения, ему стало ясно, что никаких подготовительных мер для создания запасов продовольствия принято не было. Барклай отмечал, что, пока ранее войска находились в герцогстве Варшавском и Саксонии, они питались исключительно за счет реквизиций, проводимых в пределах территорий, на которых они были размещены или через которые продвигались, и реквизиции велись только в присутствии войск. В тылу армии практически не было создано резервных магазинов. Когда армия начала испытывать недостаток продовольствия, жалобы неизбежно последовали и со стороны Г.Ф. Канкрина. 4 июня он отправил Барклаю исполненный горечи ответ, в котором утверждал, что пруссаки не предоставили в его распоряжение практически ничего, и что на прусской территории он не мог производить реквизиции продовольствия или отправлять какую-либо власть. Канкрин сетовал, что никто не спросил его о возможности продовольственного снабжения войск, когда принималось решение идти на Швейдниц [557] .

По мере того как армия начинала голодать, а времени для вмешательства Австрии оставалось все меньше, на русско-прусском совете, состоявшемся 2 июня, было решено отступить в направлении Одера. П.М. Волконский к тому времени уже отдал приказ о перемещении армейской казны обратно в Калиш и о начале подготовительных работ по уничтожению мостов через Одер, которые следовало разрушить сразу после прохода армии. Тем временем в правящих кругах Пруссии началось брожение, так как все их усилия по освобождению собственной страны как никогда были близки к провалу.

Пылкий по натуре генерал Лесток, военный наместник в Берлине 30 мая рапортовал канцлеру Гарденбургу о том, что французы направлялись к переправам через Одер «с тем, чтобы устремиться в Польшу и возбудить там восстание. Невообразимая терпимость, продемонстрированная в Варшаве, довольно хорошо подготовила для этого почву». Попытка превратить Силезию в еще одну Испанию и поднять здесь восстание против вторгавшихся в нее французов окончилась разочарованием. Если бы население все же ополчилось против французов, Лесток полагал, что ландштурм (ополчение) мог поглотить силы многих тысяч солдат неприятеля. Фактически ничего подобного не произошло. Лесток отмечал, что «дворянство Силезии ничего не хотело делать с ополчением, что делает легко объяснимым прискорбные факты увиливания от своих обязанностей и выхода ополченцев из повиновения», добавляя при этом, что командира ополчения «должно было судить как изменника родины и немедленно расстрелять». Между тем на совете 2 июня Блюхер и Йорк утверждали, что, если бы русские отошли за Одер, прусская армия должна была от них отделиться и защитить то, что оставалось от территории Пруссии [558] .

В течение недели острого кризиса, когда вся стратегия Александра грозила развалиться, сам он демонстрировал выдающиеся лидерские качества. Посреди австрийского виляния, прусской истерии и стенаний своих собственных генералов он проявил достойные восхищения спокойствие, благоразумие и оптимистичный взгляд на перспективы окончательной победы. Как и в сентябре 1812 г., его спокойное мужество частично укреплялось верой в волю Всевышнего и его милосердие. В конце апреля он взял однодневную передышку от войны и нанес необъявленный визит в общину моравских братье в Гернгуте, где без сопровождения в течение двух часов вел глубокие беседы с братьями. Его душевные силы подкрепила также пасхальная служба в Дрездене, после которой он писал А.Н. Голицыну: «…мне трудно выразить чувства, которые я испытывал, размышляя обо всем, что случилось за прошедший год, и о том, куда привело нас Божественное Провидение» [559] .

Чудесным образом оптимизм Александра был вознагражден, когда Наполеон склонился в пользу предложений Австрии и согласился на перемирие, которое продлилось до 20 июля и сопровождалось мирными переговорами. Первоначальный замысел Наполеона состоял в том, чтобы попытаться начать переговоры напрямую с русскими. Только когда Александр отверг эти попытки, Наполеон согласился на посредничество Австрии и приказал своим доверенным лицам подписать 4 июня перемирие. Впоследствии он напишет, что это было одним из худших решений в его жизни.

Причина, по которой Наполеон пошел на перемирие, заключалась в необходимости привести в порядок французскую кавалерию и предпринять меры против возможного вмешательства Австрии. Он мог бы привести и другие веские аргументы. Наполеоновские войска были истощены, число заболевших достигло тревожной отметки, и эта цифра, несомненно, возросла бы в случае вторжения в Польшу. Французские коммуникации растянулись, что делало их более уязвимыми перед вылазками отрядов коалиции. Фактически накануне перемирия крупные силы под командованием А.И. Чернышева и Михаила Воронцова были близки к тому, чтобы захватить Лейпциг, находившийся в глубоком тылу Наполеона, вместе со всем его гарнизоном и обширными складами. Для французского императора это стало напоминанием о необходимости создания укрепленных и надежных баз для будущей кампании. Тем не менее, сколь бы вескими не были все эти причины, они не перевешивали тех огромных преимуществ, которые получил бы Наполеон, вторгшись в пределы Польши, разделив силы русской и прусской армий и отпугнув собиравшихся вмешаться австрийцев. Последующая самокритика Наполеона была справедлива. По всей вероятности, если бы он продлил весеннюю кампанию 1813 г. всего на несколько недель, он обеспечил бы себе мир на очень выгодных условиях.

Барклай не мог поверить в свою удачу. Он просил о шести неделях для восстановления своей армии, и Наполеон дал их ему; при этом Барклаю не нужно было рисковать разрывом с Пруссией или Австрией или же проводить преобразования внутри своих войск в разгар военных операций. Когда Ланжерон получил сообщение о перемирии, то «отправился в штаб Барклая, и он встретил меня шумным хохотом: столь бурное проявление радости было вовсе не типично для Барклая. Он всегда был холоден, серьезен и строг как по духу, так и по манерам. Мы оба смеялись над Наполеоном. Барклай, все генералы и наши монархи были пьяны от радости и имели на то все основания» [560] .

За время летнего перемирия 1813 г. русская армия преобразилась. К началу осенней кампании она не только успела отдохнуть, хорошо подкормиться и пройти реорганизацию, но и значительно увеличила свою численность по сравнению с маем. Чтобы понять, как это произошло, нам потребуется двинуться в несколько ином направлении посмотреть, что же происходило в тылу российской армии. Отчасти это предполагает понимание сложного процесса воспитания, подготовки и экипировки сотен тысяч рекрутов, пополнивших ряды полевых армий в 1812–1814 гг. Одно перемещение всех этих подразделений из внутренних районов России в Германию было трудновыполнимой задачей. Осенью 1812 г. главный полигон для подготовки резервных армий находился в Нижегородской губернии, в 1840 км от российской границы с герцогством Варшавским. По подсчетам военного министерства, чтобы покрыть это расстояние, войска должны были идти маршем в течение пятнадцати недель [561] .