– И правда, Димуля, - говорила она сыну, - ты сам подумай: спаслись от немцев, отлежались на островке, потом отец твой случайно оказался рядом, отпросился, приехал, и это оказалась судьба, потом ты родился, редкий случай без осложнений, а теперь вот закончилось мое везение, но я не могу при таком раскладе считать себя несчастным человеком.

Дима гладил похудевшие руки матери и молчал. А что он мог сказать?

Что ему бы хотелось, чтобы эти счастливые случаи продолжались? Это и без его слов было понятно.

Виолетта внешне делала всё, что положено невестке: готовила еду без соли, и Дима привозил её матери, передавала приветы, но сама в больницу не ездила, и когда Антонину отправили домой умирать, в больнице места были нужны для тех, кого ещё можно было вытащить, Дима отвез мать не к себе в Москву в трехкомнатную квартиру, а в коммуналку в Долгопрудном. Мать, впрочем сама не хотела ехать, её лечили здесь и лекарства она выписывала по месту жительства.

Ещё боли не начались, и болезнь сказывалась только в невероятной слабости, но мать ещё сама себя обслуживала, и Дмитрий приезжал только два раза в неделю, оставаясь на выходные с ночевкой, именно тогда, когда Антонина уже знала, что дни её сочтены и теперь единственное, что осталось ей, это надеяться на достойную смерть, которая наступила бы без тяжких испытаний для нее самой и для близких, состоялся разговор Дмитрия с матерью, который он позднее воспринимал, как её предчувствие возможных событий.

– Дима, - сказала мать, - ты поздний ребенок, и мы уходим рано, оставляем тебя одного, когда тебе нет ещё и тридцати. Сейчас жизнь твоя течет по привычному руслу и выглядит вполне благополучной и налаженной. Но не расслабляйся, ты молод, и впереди ещё много испытаний, а нас не будет, чтобы поддержать, но ты всегда помни, надо барахтаться до последнего, как та лягушка, помнишь? которая взбила-таки масло из молока и выбралась наружу.

Я чувствую, что тебе тоже придется тонуть, и тогда ты вспоминай нас, вспоминай ту лягушку и барахтайся, барахтайся до посинения. И помни, что не только у тебя, а у каждого в жизни случается такой период барахтанья, и у тебя тоже он будет.

Слишком легко всё тебе давалось, и мечты твои большие, а у твоей жены просто грандиозные, а ведь они, планы и мечты имеют привычку не осуществляться, и не каждый может пережить разочарование. Особенно плохо, когда женщина разочаровывается в мужчине, а это бывает, когда она от него много ждет. Помни, сынок, что я сейчас тебе говорю, и если тебе начнет казаться, что ты летишь в пропасть, и с тобой происходят вещи, которые никогда ни с кем не происходили, не верь и не поддавайся, всё уже было, и всегда есть шанс подняться, выжить, отсидеться на болоте, как мы с Надей когда-то.

– Мама, - в некоторой растерянности сказал Дима, - мне кажется, ты слишком мрачно смотришь на мою жизнь, мне кажется, тебе лучше обо мне не беспокоиться, и раз уже мало осталось, давай радоваться каждой минуте. Хочешь, поиграем в джин, как ты с отцом когда-то?

– Да, мы с отцом, бывало, любили перекинуть карты, и в подкидного, и в джин, но ты ведь не очень?

– Ну и что, а теперь вот поиграю. А то в телевизоре и смотреть нечего.

– Да, только позднее будет кинопанорама, я люблю её смотреть, - сказала Антонина.

Дима нашел колоду в серванте, подложил матери ещё одну подушку, чтобы было повыше, и они принялись играть в транзитного дурака с переменным успехом, и к концу игры мать раскраснелась и выглядела лучше, чем в начале.

Последние три недели, когда Антонина уже не вставала, Надя взяла отпуск и приехала к сестре помочь Диме. Дима жил на два дома, недосыпал, работа завалилась, Лёня сочувствовал и прикрывал Диму, и находясь постоянно на границе сна и яви и ночью, когда в любой момент надо вскочить по просьбе, и днём, когда многосуточный ночной недосып туманит мозги, и периодически, открывая глаза, вдруг обнаруживаешь, что ты проснулся, но не в постели, а за письменным столом, или на кухне, или на заседании, и не помнишь, а что было перед тем, как ты уснул, что должно происходить дальше, и в таком состоянии сквозь пелену сонной одури, окутавшей Димин мозг, он услышал, как жена сказала кому-то:

– А что она хотела? Больше двадцати лет болят у нее почки, тут всё можно ожидать.

И как-то получалось у Виолетты, что всё идет закономерно, как и должно быть, и нечему удивляться, а значит и чрезмерно страдать, и кто его знает, может свекровь частично и сама виновата, что за эти двадцать лет не удосужилась вылечиться.

Дима хотел возразить, объяснить жене, что с простуженными почками живут годами и умирают от чего-то другого, что мама сильно сдала после смерти отца, и возможно, его преждевременная смерть и послужила толчком к образованию злокачественной опухоли, всё это Дима хотел сказать, но глаза так и не открылись.

Позднее, когда матери уже не было в живых, Панин вспомнил эту фразу жены, брошенную кому-то. Виолетте он тогда не смог ничего сказать, а сейчас думал, что она всё равно не поймет, что его обидело, и невысказанное осталось где-то на периферии памяти темным пятном. Он начинал понимать, почему мать ни за что не хотела переехать к ним.

43

Через неделю после того, как в школе начались занятия, Дима на первой электричке после полутора часового перерыва в расписании поехал к Мишкиной школе, и смотрел, как дети выходят из вестибюля на крыльцо, сбиваясь в кучки и разбегаясь в стороны, весело горланя, помахивая друг другу руками; разбегаются кто куда: кто живет рядом, домой, а в основном, детей забирали матери или отцы или дедушки с бабушками и увозили на машинах, или за ручку вели к остановке трамвая или к станции метро.