На этот раз прикосновение рук Гортаура показалось ему особенно мерзко, поскольку сейчас он почувствовал в нём тень, призрак того чувства, которое мог бы дать ему возлюбленный, если бы он позволил ему то, чего позволять было ни в коем случае нельзя.

— Знаешь что, — сказал Гортаур, — я не очень уверен, что тебе удастся забеременеть, даже если вы переспите. По всему, что я знаю, у вас, эльдар, для беременности нужно желание, и, видимо, желание обоих родителей. На самом деле мне очень хотелось бы знать, так это или нет, но поскольку все браки у вас добровольные, проверить это трудно. Ладно, приходи, как договорились, посмотрим, что будет…

====== 4. Истёртые нитки, мелкие бусинки ======

.8.

Всё время, оставшееся до приезда кузенов, Фингон провел в тревоге и сомнениях. Почему-то ему думалось, что Майтимо может в этот раз не пытаться искать свидания с ним, раз он, Фингон, теперь король: по крайней мере, самому Фингону такая мысль пришла бы в голову. Начинало казаться, что Гортаур почему-то мог знать, что между ним и Майтимо больше никогда и ничего не будет, и что он так и останется вечно с этим уродливым, неправильным телом, живя в одиночестве и в постоянном страхе, что кто-нибудь узнает об этом. Он с болью вспоминал о том, как тело его отца унесли с поля боя посланники Манвэ, дабы оно не было осквернено врагом; ему самому вряд ли будет дарована подобная милость. Его называли «Отважным», но он был живым существом, всю жизнь мучительно боровшимся со страхом. Через несколько дней после той встречи с Гортауром, когда шок и боль прошли, он осознал своё положение и провёл бессонную ночь, сжавшись в комок в углу кровати. Он понимал, что если его убьют, он уже ничего не будет чувствовать и слышать, но у него перед глазами навязчиво сменялись картины то того, как враги, сорвав с мёртвого тела драгоценные одежды, высмеивают его уродство, то как свои выбрасывают его отвратительные останки в полотняном мешке в ров среди гниющего мусора.

…Когда Майтимо опустился перед ним на одно колено и прикоснулся губами к его руке, сердце так сильно заколотилось в горле, что Фингон не смог выдавить ни слова, не смог даже посмотреть на него. Больше всего на свете хотелось упасть ему в объятия, прямо сейчас сесть ему на колени, обнять ногами и руками. Майтимо встал; Фингон, почти не глядя, протянул руку, коснулся его тяжёлого красного плаща, огромной золотой броши на плече, почувствовал кончиками пальцев звенья кольчуги, которые показались ему горячими.

Уже потом, через несколько часов, когда рядом никого не оказалось, он почувствовал, что Майтимо подошёл к нему сзади, коснулся локтя, потом рука его спустилась ниже и прикоснулась к шраму на запястье, лаская тонкую кожу над венами. Фингон повернулся к нему и понял, что беспокоиться можно было о чём угодно, только не о том, хочется ли Майтимо уединения. Он рад был сейчас чувствовать на себе этот блестящий, голодный взгляд, но в то же время словно бы увидел его в первый раз.

Уезжать куда-то вдвоём сейчас не было ни времени, ни возможности. Фингон утянул его в дальнюю комнатку в углу коридора с большими, забранными ставнями окнами. Здесь сидели только летом, и сейчас тут было очень холодно. Да и вряд ли они когда-то ещё воспользуются этой летней верандой, когда кругом так небезопасно.

— Нас могут тут застать, — обеспокоенно сказал ему Майтимо.

— Не бойся, Нельо, тут никого не бывает, — беспечно ответил Фингон. — Я так соскучился…

— Я тоже страшно скучал по тебе… — Майтимо обхватил его, пылко сжал в объятьях и начал целовать, усадив на столик у окна; его злость и усталость растворились тут же, как только он провёл рукой по тёплым тугим косам. Его рука привычно потянулись к поясу кузена — развязать шнурки.

— Нельо, не беспокойся, я сам всё сделаю, у нас так мало времени… — Финьо отодвинул его руку и прижался губами к его губам, мягко проводя кончиками пальцев по шее.

Он не получил совершенно никакого удовольствия ни от самого свидания, ни от прикосновений любимого, ни от нового способа заниматься любовью (хотя втайне ожидал этого); всё, что он чувствовал — это холод и страх быть застигнутым. К тому же он обнаружил (Нельо, как он и ожидал, торопился и, к счастью, видимо, этого не заметил), что сам уже не может возбудиться и получить удовольствие, как мужчина; это были те самые изменения в его теле, о которых говорил Майрон, и его опасения по этому поводу начали оправдываться. В последний момент он услышал отдалённые шаги в коридоре; он не был уверен, слышит ли их Майтимо; если даже слышал, то в любом случае остановиться он уже не мог бы. Финьо быстро, заботливыми движениями поправил ему одежду и сказал:

— Давай ты выйдешь первым, если встретишь кого-то, скажешь, что заблудился тут.

Кузен послушался. Финьо остался один в тёмной комнате с заколоченными окнами. За тонкими ставнями громко свистел ветер. Он знал, что никогда не покидавшим его детским мечтам о семейной любви, близости, детях с Нельо не суждено сбыться; эти мечты всегда были «не тут» и «не сейчас»; и теперь, когда главное препятствие, казалось, было устранено, мечты стали ещё более несбыточными, поскольку сказать любимому о своём новом теле, полученном от Гортаура, он не мог. Но… Финьо с горечью подумал, что-то, что было сегодня — скорее всего, ещё не всё. У него не могло быть уверенности в том, что удалось зачать ребёнка сейчас (не было и уверенности, что вообще удастся, как не было её и у Майрона). Всё-таки он должен был попытаться хотя бы ещё раз.

.9.

Фингон продолжал наливать ему хмельное. Он сам никогда раньше не видел Майтимо совсем пьяным (в отличие от Келегорма или даже Карантира), но теперь его окончательно разобрало. Майтимо положил голову на стол; заколки — золотые звёзды с рубиновой сердцевиной — выпали, и сияющие рыжие волосы рассыпались по скатерти, ложась на липкие пятна и жирную тарелку легко, как лучи закатного солнца.

Наконец, Фингон обнял его за талию, с трудом подняв тяжелое тело. У него подкашивались ноги и от усилий, и от страха; Фингон боялся упасть и разбиться самому или причинить боль кузену. Фингон повёл его в свою комнату, по дороге отвергнув помощь Маглора. Он должен был втащить Майтимо на небольшую, ступеней десять-двенадцать, лестницу; невольно он вспомнил тот жуткий момент, когда снимал Майтимо со скалы. «А теперь я сам стал как то чудовище: тащу его к себе, чтобы взять от него то, чего он отдавать не хочет», — с ужасом подумал Фингон.