— Офицер.

— Где служит? По какой части?

— У генерала Каппеля. У Владимира Оскаровича Каппеля.

И тут Каппель! Семенов ощутил, что внутри у него что-то досадливо сжалось, и он проговорил недовольно:

— Каппель — это хорошо, но почему бы вашему брату не перейти на службу к нам? Литеры «АС» на погонах наших солдат — самые уважаемые в Восточной Сибири.

Терсицкая приподняла хрупкое узкое плечико.

— Не знаю, право... У вас, конечно, лучше, чем у Владимира Оскаровича, но надо переговорить с братом.

— Вот и переговори... Переговорите, — поправился Семенов.

— У вас стынет борщ, Григорий Михайлович, — напомнила Терсицкая.

Как ни странно, именно ее голос помог ему преодолеть некую внутреннюю зажатость, сделаться самим собой. Не то ведь совсем в мальчишку, краснеющего по любому поводу, превратился... Тьфу!

— Спасибо, — произнес Семенов коротко и придвинул к себе тарелку.

Через некоторое время атаман объявил в штабе, что он женится на Терсицкой. Никто из штабных работников этому не удивился: о романе атамана с юной официанткой знали едва ли не все.

Чита считалась глубоким тылом, жизнь, протекавшая здесь, была полна светского лоска и обычных земных услад. Хотя фронт проходил не так уж и далеко от города. Там, на фронте, ценности были совсем иные, горсть патронов для винтовки и кусок черного хлеба стоили дороже, чем солдатская каска, доверху наполненная золотым песком.

Кстати, о золоте. Поскольку фронты на западе трещали по всем швам, то атаман Дутов — родственник новой жены Семенова — вынужден был покинуть Россию и бежать в Китай. Терсицкая попросила мужа выслать Дутову в Синьцзян сто тысяч рублей золотом, иначе тот пропадет на чужбине, и Семенов сделал это незамедлительно.

К золоту Семенов относился трепетно — не потому, что этот металл был красив, завораживал, ласкал глаза блеском, не потому, что был мерой расплаты за товары и позволял богатому человеку жить так, как тот хотел, а потому, что желтый металл этот обладал некой привадой, властью, способностью переворачивать жизни людские. Иногда Семенов клал перед собою на столе три ярких, колко бьющих в глава лучиками света золотых кругляша — пяти-, десяти- и пятнадцатирублевые монеты, долго смотрел на них, пытаясь понять, что же в этих монетах—кроме цифири, пробитой на них, и изображения государя, — есть хорошего? Где сокрыта тайна? И не мог ничего понять. На все вопросы, что возникали, ответа не было.

Дела в Омске, вообще на западе, становились все хуже. Даже здесь, в Забайкалье, Семенов ощущал, насколько сильны красные, как толково они дерутся — особенно толков бывший прапорщик, а ныне крупный красный командир Сергей Лазо [59] . С ним атаман один раз столкнулся в Иркутске, в неприятный для себя момент, когда Семенова запросто могли шлепнуть, и они с Лазо, как фронтовики, поняли друг друга с полуслова, и патруль, случайно задержавший Семенова, отпустил его.

Плохи были дела и на Юге России у Деникина — одного из самых сильных, по мнению Семенова, русских генералов, надевших погоны с позументом еще в царское время.

Именно Деникин не побоялся бросить прямо в лицо горлопану, любителю жареных куриных ножек, Керенскому: «Вы втоптали наши знамена в грязь. Теперь поднимите их и преклонитесь перед ними... Если, конечно, у вас есть совесть». Совести у Керенского не оказалось.

«Главный болтун России», как называл его генерал Корнилов, смылся из страны. А самого генерала от инфантерии Корнилова уже нет в живых — убит где-то под Екатеринодаром прямым попаданием снаряда в хуторской домик, где тот находился в эту минуту. Совсем плохи дела у Деникина...

И вот как странно: чем больше неудач преследуют нас в жизни, тем чаще мы думаем не о том, чтобы сопротивляться судьбе, стараться что-то поправить, — думаем о покое. Семенов тоже начал все чаще и чаще думать о покое, и странные мысли эти совсем не казались ему странными.

Шел 1919 год. Зима. На улицах бесновалась метель, грузные снежные хвосты с треском вламывались в окна, грозя выдавить их, на душе было неспокойно.

Одинокий железный фонарь с тоскливым визгом раскачивался на столбе перед входом в особняк, мигал противно, грозя в любую минуту погаснуть, но не угасал, хотя, может быть, было лучше, если бы он погаснул — не было бы так муторно на душе. Перед домом ходили два казака в тулупах с высоко поднятыми бараньими воротниками, в огромных папахах, с трехлинейками за плечами — круглосуточная охрана атамана. Дважды из мглы вытаяли конные разъезды; оба разъезда остановились на свету, казаки чистили лошадям обледенелые ноздри, выковыривали оттуда льдинки и вновь исчезали в крутящейся несмети снега, в гоготе ветра, в ведьминском вое тяжелых серых хвостов, носившихся над домами.

Муторно было на душе, неопределенность добавляла в душу тоски, холода — никогда еще на Семенова не наваливалось такое странное одиночество, никогда он не был так неуверен в своем будущем. Словно болезнь какая на него навалилась.

Ослепление от юной Терсицкой прошло, эта девочка оказалась хваткой, блеск золота любила больше, чем самого атамана. Вот такое неприятное открытие сделал он для себя. Может, потому, что у него не складывалась личная жизнь, было ему так одиноко и горько?

Косые, стремительные хвосты снега, вьющиеся вокруг тусклого фонаря, делали ведьминские прыжки, завораживали взгляд своей хаотичной пляской, рождали в душе горечь, маету — беспокойно было на душе от этой буйной шаманской пляски. Атаман затянул окно занавеской — больше не хотелось видеть эту угрюмую картину. Беззвучно, стараясь не издать ин шороха, ни скрипа, опустился в кресло, прислушался к тиши, царившей в доме.