– Мы продержим их столько, сколько будет нужно для того, чтобы успели выйти корабли из гавани, - упрямой ложью отзываюсь я.

Море не даст, море озлобилось против нас, и большинство кораблей – корабли Лузиньяна, а он никогда не отдаст их, предпочтя спастись сам.

– Во имя Бога, - тихо отвечает магистр. – Я молюсь, чтобы ты оказался прав.

Сен-Антуанские ворота раскрываются ровно настолько, чтобы пропустить нас по четыре конных воина в ряд.

В прорези шлема мгновенно бьет нестерпимая волна жара от пылающих греческим огнем развалин первой стены, и я невольно поднимаю руку, заслоняя глаза, и опускаю голову.

– Поднять щиты! – голос магистра прорезает дым и заглушает гул, с которым пылающие снаряды полосуют воздух, чтобы взорваться за вторым кольцом стен.

– Поднять щиты! – откликаются госпитальеры в центре, и далеком эхом звучит в арьергарде голос кого-то из военачальников Кипра. – Щиты наверх!

Я резко вскидываю руку – в нужный момент, потому что в щит мгновенно впивается стрела, пущенная со взятого первого кольца.

За ней другая. И третья.

Я даже не пытаюсь считать. Просто слежу за тем, чтобы ни одна стрела не прошла через сцепление над головой моего щита и щитов тех, кто находится по обе стороны от меня.

Ряд пехоты, прикрывающей нас спереди, движется медленно, и трудно держать строй, когда лошадь то и дело норовит споткнуться о лежащий на земле труп.

Находясь во втором ряду, мне не видать противника из-за дыма, но зато отлично слышно, как беснуется толпа сарацин, наконец-то настолько близкая к желанной добыче.

Видимо, первые ряды в волне, двинувшейся к воротам Сен-Антуан, преодолели догорающую «кошку», пылающие рытвины в земле и увидели нас, потому что из неясных выкриков на их лающем языке отчетливо, с неприкрытой ненавистью послышалось «гяур!» - и еще отчетливее, но уже со скрытым страхом: «безон!».

Я вижу, как магистр наклоняет копье вперед – в древко тут же вонзается с десяток стрел – и, перебивая весь этот огненный гул:

– Во имя Бога!

Пехота разбегается в две стороны, прикрываясь щитами, и первый ряд срывается на галоп. Я пришпориваю коня, пригибаюсь к его холке и устремляюсь следом. Кто-то снова надрывно кричит «Босеан!», и на этот раз клич подхватывают все – и госпитальеры, и немногие оставшиеся с нами тевтонцы, и даже кипрские отряды Лузиньяна.

В этот миг мне кажется, что мы зовем Смерть.

Я наклоняю копье острием в просвет между двух всадников передо мной и крепче вжимаюсь в седло.

Первый ряд врезается в мусульман.

Я на полном ходу вношусь в брешь – копье мгновенно пробивает что-то мягкое, застревает, и я отпускаю его, даже не взглянув, лошадь это или человек. Сверху впивается в плечо стрела, но застревает в кольчуге, в шлем бьет еще одна.

«Вакиф! Вакиф!» - доносится со стен.

Дым невыносимо щиплет глаза, с коня неудобно рубить в такой свалке – я неловко отражаю удар, слепо дотягиваюсь мечом туда, откуда он был нанесен, и только по столкновению оружия с телом и гортанному воплю понимаю, что противник пал.

Меня затягивает в душную круговерть, где движения замкнуты в кольцо: повернись – режь – повернись – режь. Я даже не слышу больше криков, и все, что для меня осталось, это мое же хриплое дыхание и невыносимый гул в голове. Раскалившийся шлем не пропускает и так редкий воздух, и каждый вдох дается с невероятным трудом.

Перед глазами начинает плыть, и меч тяжелеет в моей руке.

В этот момент кто-то хватает меня за плечо, и через душное дымное марево до меня доносится:

– Назад. Босеан, назад!

Рог трубит сигнал, означающий отступление, - горечь для того, кто много лет провел в рядах Ордена Храма и привык не отступать до самого конца. Брат, вырвавший меня из забытья, отражает предназначенный мне удар, и тут же оперенная смерть вонзается ему в горло.

От ворот слышатся команды лучникам, пытающимся прикрыть нас, через дым доносится голос магистра, приказывающего держаться плотнее, но все это перекрывает со стен яростное:

– Рама!

И воздух становится твердым вокруг нас.

Мир будто переворачивается, а я остаюсь на месте: падают лошади, подминая под собой всадников, падают люди, и расцветают на белом и красном алые бутоны.

Да, на красном кровь столь же ярка в этот час, что и на белом.

Я перебрасываю щит за спину. Голень обжигает боль, об шлем снова с гулом ударяется стрела. В одного из киприотов рядом со мной попадает огненный снаряд, и пламя уже на земле мгновенно пожирает переломанное тело. Госпитальер, остановившийся, чтобы перехватить из-за спины арбалет, выстрелил поверх моего плеча – только для того, чтобы мгновением позже получить горящей стрелой в грудь и вспыхнуть факелом.