Верь.

Девушка в зеленой парче, шитой золотом, в берете с пером павлина, девушка на белом коне…

Как твое имя? Где я видел тебя? Уже ль никогда не увижу?

Я вижу тебя всегда.

А первый раз видел во сне, когда был маленьким, и ты была маленькой, а скорее – только что родилась.

Тогда мы играли в снежки на белой горе и смеялись. Я запомнил твои глаза навсегда. Любовь.

Лазарь и вправду в детстве видел сон, запомнившийся на всю жизнь. Там была девочка, образ которой запал в душу. Его сердце радостно замирало при одном только воспоминании об этом заветном образе. Иногда Лазарю казалось, что он видел во сне не просто девочку, а собирательный образ любви человеческой. С годами сон почти забылся, но сейчас все воскресло с необычайной ясностью.

Лазарь не сомневался – во сне он видел ее… Синильгу.

* * *

В это время около дома, где находился Лазарь, появились двое.

Глава тридцать восьмая

ОСЕНЬЮ В ГОРАХ

Если Ты хочешь, то земля станет мёртвой;

если Ты хочешь – камни воспоют Тебе славу;

если Ты хочешь – сними эту накипь с моего сердца.

(«Аквариум»)

В середине октября в горах шла борьба тепла и холода. Нагретые за лето камни еще держали тепло, и солнце иногда совсем не по-осеннему пригревало, но в другие дни вдруг все окутывала морось дождя, а ветры приносили студеное дыхание надвигающейся зимы.

Лиственные деревья наполовину облетели. Их поредевшие кроны не были уже такими торжественными, как прежде, и напоминали стареющего красавца, изо всех сил старающегося не растерять красоту. Зато внизу, под деревьями, расстилались ковры бурых, ярко-гранатовых и желто-охристых листьев.

Пустынники уже окончили основную подготовку к зиме: дрова были напилены и уложены в дровницы; провизия, бензин, одежда и прочее на зиму было принесено «снизу». Сейчас делались последние перед зимой вылазки. Темнело рано, и на улице у костра сидеть было зябко, так что основное время братия проводила по кельям – в молитве, чтении или беседах.

Последние два дня не было ни солнца, ни дождя. Земля немного подсохла, ходить по склону стало удобнее – ноги не скользили о мокрые листья.

Иеросхимонах Салафиил сидел в гостях у монаха Давида. Келья Давида по совместительству являлась продовольственным складом: вдоль стен громоздились пакеты и мешки с сухарями, гречкой, рисом, овсянкой, сахаром и мукой. В углу выстроилась батарея пластиковых бутылок с подсолнечным маслом. Неровный красноватый свет, вырывавшийся из приоткрытой дверцы печки-буржуйки, облизывал помещение длинными языками.

Старец вплотную придвинулся к печке и грел руки у открытого огня. Поленья уютно потрескивали и время от времени пускали в келью струйки сладковатого дыма. Долговязый монах Давид устроился на мешках с провизией, усердно дуя на жестяную кружку с только что заваренным травяным чаем.

– Когда смотрю на огонь, вспоминаю историю, – тихо говорил отец Салафиил. – Человек встретил беса в горах. Дело было таким же холодным вечером, как сегодня. Ничего для разжигания костра у того человека не было, и он попросил беса дать огня. «У меня нет огня», – ответил бес. «Как? Ты из ада и у тебя нет огня?» – удивился человек. А бес объяснил: «Каждый приходит к нам со своим огнем»… Верно, огонь страстей посильнее и погорячее обычного пламени.

Старец взял полешко и подкинул его в жерло буржуйки. Хорошо высушенная древесина легко поддалась огню.

– У меня из головы не выходит паломник Виктор, что третьего дня у нас был, – опять заговорил старец, плотно прикрывая дверцу буржуйки. – Он мне рассказал про свою семью: его дед после революции отрекся от священства. Причем в душе он веру вроде бы сохранял, но сыновья выросли атеистами, да такими, что когда дед умер и Виктор на его могиле против воли своего отца и дядьки поставил деревянный крест, то они крест выкопали, разрубили и выкинули. Виктор все это сильно переживает. Но в этой семье есть хотя бы кому за род каяться. А в других семьях? Ты представь, сколько до революции было церквей и монастырей на Руси? Бесчисленно. И куда делись все эти священники и монашествующие? Всех расстреляли? Нет. Расстреляли многих, а остальные где растворились?.. Часть ушла в катакомбы и на нелегальное положение, кто-то ушел за границу, но я тебе точно скажу – было, кроме этого, и огромное число отречений. Огромное… Я много знаю таких историй. Но если даже не говорить об отречениях священников и монахов, то коли каждый в истории своей семьи копнет, отыщет нечто подобное. Кто-то в институте научный атеизм сдавал и говорил, что Бога нет; кто-то участвовал в комсомольских демонстрациях, кидал иконы в огонь; кто-то подгонял трактор, чтобы храм рушить, всего и не перечтешь. Думаешь, со мной не случалось ничего такого? Случалось. Нас-то воспитывали с идеей служить народу и бороться за угнетенных всего мира. Старый самообман Прометея. И герои для подражания все были, как на подбор, – прометеи. Однажды, когда мне было лет двенадцать, случилось страшное: я, прочитав роман Этель Лилиан Войнич «Овод», решил повторить «подвиг» главного героя романа и… молотком расплющил маленькое оловянное Распятие. Помню ясно эти минуты. Озорной жутковатый подъем в душе. Украдкой вхожу с молотком и крестиком в отхожее место, затворяю дверь. Кладу на цементный пол Спасителя, беззащитно раскинувшего руки на кресте, и бью, бью, бью… – старец замолчал, сокрушенно качая головой. На лице отразилось страдание, словно рассказанное случилось вчера. – Но здесь не то странно, что я поступил, как безумный волчонок, а то, что Распятый, Которого я бил молотком, простил мне это – и меня же, покушавшегося Его убить, спас от смерти духовной и физической, «ибо так возлюбил Бог мир, что послал Сына Своего Единородного, дабы не судить мир, но чтобы мир спасен был Им».

– И у меня было, – заговорил монах Давид. – Только не совсем у меня, а у меня с мамой. Но это даже страшнее. Мне было лет восемь-девять. Помню, мы с ней поднимались по лестнице в нашем темном подъезде, и она вдруг говорит: «Знаешь, сынок, нам в институте сегодня рассказали такую интересную вещь. Оказывается, никакого Христа не существовало. А это все иудеи придумали, чтобы разложить римлян и скинуть их господство». В подъезде и так было мрачно, а тут как будто совсем свет погас, и на душе у меня стало сразу пусто и одиноко, хотя и появилась какая-то нездоровая радость, мол, вот теперь я знаю правду, а люди верят сказкам. И главное, ведь наша семья была к религии безразлична – и не верующие, и не атеисты. К чему этот разговор? А ведь одно такое зерно лжи на всю жизнь может отравить и убить. Как ты знаешь, отче, мама уже давно стала верующей. А я все стесняюсь ей напомнить тот случай. Вижу, что она не придала тогда своим словам особого значения, просто пересказала мне услышанное, а потом и вовсе забыла тот эпизод. Но теперь думаю обязательно ей сказать, чтобы над ней не висело такое.