Сухарев виновато опустился на стул:

— Пожалуй, хватит. — Голова у него кружилась, но не от напитков.

Маргарита Александровна продолжала улыбаться:

— Отчего же? Эрудиция вполне на уровне НТР, стилем владеете, даже камюзацию освоили. Словом, вполне можете мозги вкручивать, глядишь, какая-нибудь кандидатка и развесит уши, — за неумелой развязностью она тоже пыталась уйти от своего внезапного смущения перед ним.

Иван Данилович спросил настороженно:

— Что такое камюзация? От этого, да?

— Именно так. Я сама и придумала. Альбер Камю, тот самый мой любимый автор… Вот сижу дома одна, перелистываю его книгу и камюзируюсь, ну хотя бы так. Дается, скажем, модель: «Раз мы не можем обойтись без тирании, то не лучше ли называть ее демократией». По модели строится аналогия, например: обороняющаяся сторона должна быть снисходительной. Похоже, правда? У меня даже короче. И не так лобово. Я это давно составила, эта формула много помогала мне в жизни.

Он нехотя остывал:

— Отчего же вы теперь ко мне не снисходительны?

— Так ведь еще неизвестно, какая из сторон обороняется, — отвечала она со смехом.

— Маргарита Александровна, — издалека и с чувством начал Сухарев, подогревая себя огоньком зажигалки. — Это же невообразимо: мы, можно сказать, впервые встретились, а как мне легко с вами, будто мы не двадцать пять лет назад, а вчера расстались.

Она подхватила:

— Однако же с учетом того опыта, который мы приобрели за эти годы. Совершили весьма впечатляющий экскурс по глобальным проблемам, окинули все мировые горизонты и плюс нашли решение проблемы номер один, даже не обозначив ее. Однако же мы отвлеклись от Володи…

Иван Данилович снова увидел ее страдальчески надломленную улыбку, сколько бы он отдал за, то, чтобы такой улыбки не являлось на ее лице. Но он уже не прятал глаз, скорее наоборот: лицо ее сделалось близким ему, он мог смотреть на него, не уставая, а находя в нем все новые качества и значения, все более притягиваясь к нему взглядами и помыслами (особенно этот страдательный рот его притягивал), и вот уже ему мерещилось, будто он век тут сидит и перед ним задушевный друг (можно ли рассчитывать на большее?), который понимает его и намеком и взглядом, даже молча и на расстоянии. После давней (и единственной) встречи их жизненные пути не соприкасались, а все же оказались созвучными. Не ведая о том, они всегда оставались близки друг другу. Эта мысль о близости сладостно уколола его, но ловкости не прибавила, лишь подумалось мимолетно: не слишком ли он робостен?

— Маргарита Александровна, — снова начал он, наполняясь благонадежной решимостью, — отныне вы навсегда станете моей совестью. Собственно, вы были ею всегда, но лишь сейчас я до конца осознал это. Раньше я мог лишь мысленно виниться перед вами, теперь же мне и вслух не стыдно.

— И мою совесть вы разбередили, — отвечала она, делая предостерегающий жест. — Что вы? Разве я вас корю? Вам на это можно ответить единственно взаимностью нашей общей памяти, явившейся в этот дом вместе с вами. Память двух о третьем. И нет тут виноватых. Сорок дней не дожил. А если погиб пятого мая, восьмого… это еще отчаянней. Его часы остановились, — воскликнула она, — но, боже, снова, без конца: как я виновата веред ним!

— За что же вы так? По себе-то? — опрометчиво вопрошал Сухарев.

— Да, виновата, виновата, — неудержимо продолжала она. — Считается: они погибли ради будущего. А что, если их смерть нанесла урон будущему — разве не может быть так? Победа пришла без них, как раз об этом он писал в последнем письме. Может ли быть большая несправедливость в мире? Только та, что мы забыли эту смерть. — Маргарита Александровна внезапно выбежала из-за стола, порывчиво вскинула руку к книжной полке. — Смотрите! — воскликнула она. — Эразм Роттердамский, да? А там его фотография, шесть лет книжку не раскрывала. — Бросилась в угол комнаты к торшеру. — Тут его этажерка стояла, Вера Федоровна по завещанию мне отказала, так я ее на свалку вышвырнула, чтобы она не контрастировала с новым гарнитуром. А где-то лежит его программа-минимум, в которой он составил расписание на весь двадцатый век. В каком же это томе? Нет, не здесь, где это, где? — она смотрела на Сухарева бегающими глазами, но не видела его. И говорила сбивчиво, поспешно, словно не к нему обращаясь. — Это ужасно! Как могло так случиться? Мы забываем их оттого, что погрязаем все более в суете.

— Вы те сами ратовали в пользу забвения? — запоздало вспомнил Сухарев, тут же, впрочем, отступив на исходные позиции. — Я понимаю вас.

— Забыть можно по-разному. Ради суеты, ради спасения собственной шкуры. А можно забыть, чтобы вспомнить, как призывает мой знакомый с седьмого этажа. Нам же некогда остановиться, сосредоточиться. Вместо того мы интригуем, подсиживаем ближнего в надежде сесть на его место. Сколько я энергии ухлопала, чтобы заполучить договор на японский перевод, на самую работу уже сил не осталось. Мы распыляемся в пространстве — да! Мы отдаляемся, да, да… Людей вокруг стало больше, в газетах, по радио кричат о демографическом взрыве, который то ли начинается, то ли уже состоялся, никто толком не знает, а вместе с тем между индивидуумами стало больше пустого пространства, больше стен, перегородок, ворот, экранов, это ужасно… Мы замыкаемся, даже влюбленные парочки, я не раз замечала, бредут, захлопнувшись в самих себя, а ведь мы в их годы гуляли шеренгой во всю ширину улицы и пели «Широка страна моя родная». И он пел… А теперь мне иногда кажется, что людям стало не о чем говорить, оттого они и играют в молчанку, и растет расстояние, ах, этого не выразить словами. И не облегчить этим вины своей…

Все это время Сухарев пытался остановить Маргариту Александровну, привлечь ее внимание, переключить.

— Если кто виноват перед Володей, так это я, — находчиво подхватил он, с готовностью наполнил ее стакан, подпустил туда шипучки. Нехитрый маневр удался. Маргарита Александровна оставила на полпути книгу, вернулась к столу, облизывая на ходу пересохшие губы. Порыв ее был непроизвольным, но, видно, давно в ней таился и требовал выхода. И вот уже снова она прежняя, возвышенная, слегка насмешливая, гармоничная, стоит перед ним в отработанной позе из журнала «Силуэт»: ладонь свободно положена на бедро, и все это вместе с ладонью как бы развернуто в профиль, предвещая вечерний вернисаж.