Шрифт:
Тяжёлые резные двери Кунсткамеры с медными, блестевшими в неярком свете ручками были закрыты, но Артемий всё-таки постучал. Высунулась кудлатая голова одного из смотрителей, и Волынский сделал знак, что хочет войти. Сюда можно было заходить в любое время дня и ночи. Пётр сам всегда приглашал посещать Кунсткамеру и даже предлагал угощение знатным гостям — кофе, чай, печенье.
В неясном сумеречном свете северной ночи Кунсткамера выглядела странно и страшновато. По сторонам больших комнат стояли высокие шкафы, а на их полках в стеклянных банках таращились на Артемия двухголовые телята, младенцы, сросшиеся животами, отрезанные руки с шестью пальцами и ноги, обернувшиеся копытами...
Он шёл и шёл, слегка посматривая на всех этих уродцев, белевших в спирту, и ему казалось, что он попал в какой-то уродливый мир, в котором нет места живым, а обитают лишь бледные тени бывших людей.
С одной из полок глянули на него вдруг почти бесцветные, когда-то голубые, раскрытые глаза Вилима Монса.
Артемий замер перед большой банкой, в которой плавала отрубленная голова бывшего фаворита Екатерины Алексеевны. Бледное подобие щёголя и красавца глядело на Артемия так, словно напоминало, как бренны и тщетны все труды людей, что можно упокоиться вот так, в стеклянной банке, залитой спиртом, и быть вечным свидетелем тех зрителей, кому не страшно и не отвратительно видеть эту отрубленную голову.
Артемий вздохнул. Он сам едва избежал казни. Несколько его писем обнаружил Пётр среди всей корреспонденции Монса.
Там были и просьбы обратиться к матушке Екатерине и подействовать на царя, чтобы вернул Волынскому прежние милости. А как раз эти бесчисленные просьбы и подношения указали Петру на слишком большую близость молодого камергера к жене государя.
Царь не только не вернул милости Волынскому, наоборот, заподозрил и его в симпатиях к царице — она так любила танцевать на балах и ассамблеях с Артемием, — и отнял у него «полную мочь» по управлению Астраханской губернией. Артемий знал, скольким доносам не верил Пётр сначала, но после казни Монса отнёсся к ним совсем по-другому.
После Персии Артемий много лет писал прошения и грамоты в Посольский приказ с просьбой выплатить ему те деньги, что он потратил на посольские нужды. Деньги немалые — 32 тысячи рублей, целое состояние, — и Артемий оказался разорён. Он и просил, и грозил, и обращался к царю, но денег ему всё не давали.
Пётр Андреевич Толстой — руководитель Преображенского приказа — сказал ему как-то:
— Что ты просишь! Будешь в Астрахани полный хозяин, вот и собери эту сумму из доходов калмыков и других инородцев...
Совет понравился Артемию. Он действительно наладил регулярный сбор податей с калмыков, которые раньше не платили царю, обложил податями и других инородцев Астраханской губернии. Вообще навёл там порядок. И из сумм, причитавшихся казне, малыми толиками погашал долг государства перед ним, Волынским. На каждую сумму составлял он документы, расписывал все расходы и доходы, так что был чист душой.
Однако тот же Пётр Андреевич Толстой шепнул как-то царю, что Волынский запускает руку в государственный карман. Пётр рассвирепел — он не терпел казнокрадов, и никакие оправдания Артемия не принял в расчёт. Незадолго до своей смерти Пётр отлучил Артемия от дел Астрахани, и Волынский понял, что письма его Вилиму Монсу сыграли тут роковую роль...
Он смотрел на бледную голову Монса и сожалел о такой кончине этого редкого красавца и щёголя — недаром влюбилась Екатерина в молодого камергера, умевшего блеснуть словом, остротой, комплиментом, а больше всего поражавшего своей очаровательной наружностью.
«Что ж, — думал Артемий, — хорошо ещё, что и моя голова не слетела с плеч. Удивительные судьбы были у тех, кто стоял близко ко двору. Уж, казалось бы, на что прочна и крепка была карьера Монса, а вот, поди ж ты, одно только царское подозрение о неверности жены — и нет на свете Монса, и бледная голова его мокнет в спирту в стеклянной банке...»
В самом конце длинной и узкой залы с мокнущими в спиртовых растворах уродами и отрубленными головами увидел Артемий высокую дверь. Резная, деревянная, вся в завитушках и листочках, выкрашенная в чёрный цвет, дверь привлекла его внимание своей таинственностью и сумрачностью. Что там, за этой резной высокостью, какие ещё тайны хранит в себе государева Кунсткамера? Он осторожно подошёл к двери, тронул блестящую, медную, огромную ручку. Дверь подалась неожиданно легко, без скрипа и шороха.
В открывшуюся щель увидел Волынский красный бархат, золотые кисти боковой части балдахина и, удивлённый, шире раскрыл створки двери.
У дальней стены, прямо напротив него, сидел в бархатном красном кресле, словно на своём обычном царском месте, под балдахином из красного бархата, окаймлённого золотой бахромой с тяжёлыми кистями, Государь всея России Великий Пётр. Артемий вздрогнул. Он встал в дверях, не смея шевельнуться и всматриваясь в лицо царя.
Будто живой сидел в кресле Пётр. Всё те же морщинки, прорезавшие лоб поперёк между бровей, всё тот же крепко сжатый рот, широкие скулы отдавали желтизной, брови прихмурены, а глаза, старательно нарисованные, пронзительно вглядывались в пришельца.