Все так же проводил он свое время, понимая, что его существование значения не имеет, имеет значение лишь его идея, его же существование оправдано лишь тем, что его идею никто не знает и, если пропадет Воронов, пропадет и она.

И поэтому нужно делать зарядку, вовремя есть и гулять, чтобы не пропали силы, спать, чтобы мозг не истощился раньше времени. И когда ему удавалось особенно ловко пригнать колесико к колесику и винтик к винтику в своей мысли, он легко и удивленно приговаривал «ну-ну» и кулаком правой руки бил левую ладонь.

Однажды вечером Воронов понял, что все, что он мог продумать, он продумал. Остальное же — вопрос времени и дела. И можно проверить свою мысль на другом человеке. Необходимо посоветоваться с Леней — это единственный близкий Воронову человек. И нужно как можно скорее встретиться с Сосниным. Могли быть сомнения в выполнении опытов, но в том, что нужно приступить к делу, Воронов не сомневался. И его охватило нетерпение. Соснин придет в клинику только через месяц, и хоть Воронов знал, что этот месяц ничего не может изменить в работе, рассчитанной на многие годы, ждать он не мог. И он позвонил Соснину домой. Трубку взяла Дарья Георгиевна, жена Соснина.

— Он вам очень нужен, Николай Алексеевич?

— Да.

— Так вы поезжайте на дачу. Он вам будет рад, — и она напомнила, как найти их дачу.

— Я еду к нему в пятницу, — сказала Дарья Георгиевна. — Мы можем поехать вместе.

— Мне лучше в субботу утром. Нужно заехать к другу в Фонарево. А это в стороне.

— Близкий друг? — почему-то спросила Дарья Георгиевна.

— Да. Близкий, — ответил Воронов.

Он вышел из телефонной будки. Дома вдали казались смутными, размытыми, воздух отчего-то казался не спокойным, но чуть струящимся; размытыми казались и деревья Ботанического сада, и из-за них, издалека, струилось слабое осторожное свечение угасающего вечера.

И Воронов вдруг почувствовал, что дни, когда он был наедине со своими мыслями, дни, когда он был счастлив, прошли, пролетели и никогда, пожалуй, не возвратятся. Они оставили Воронову главную его идею, и, как-то она повернется, Воронов не мог даже догадываться. Оставалось только надеяться, что его ждет иное время.

Воронов не предупреждал Леню, что приедет, и не был уверен, что он дома, а не на дежурстве, и поэтому приехал не ранней электричкой, а поздней, рассчитывая так, что если Леня занят, то будет легче дождаться первого автобуса к Соснину. Леня был дома. Они не виделись три месяца.

Леня худ и мал ростом. Лицо его загорело и обветрилось.

— Здоров? — спросил Леня.

— Не беспокойся. Ничего не случилось. Нужно поговорить.

— Само собой.

— Может, на улице?

— Тогда пойдем на залив. В моей лодчонке и посидим.

Они свернули за угол дома, постояли у железнодорожных путей, пропустили последнюю электричку, пошли по шпалам, у зеленой будки свернули в камыши, прошли по узкой тропке и вышли к лодкам.

У лодок было оживленно — рыбаки отправлялись на субботний лов.

— И вы? — окликнул кто-то Леню. — Сегодня самое то.

— Завтра, — ответил Леня. — На форты?

— Да.

Они подождали, пока рыбаки отплывут и уляжется суета, и тогда сели в лодку.

Воронов не хотел сразу рассказывать о своих новых заботах, и они сидели молча.

— С тобой что-нибудь случилось? — спросил Леня.

— Да, случилось, — ответил Воронов. — Ты понимаешь, совсем недавно я вдруг понял, что не знаю сердца. Не то чтобы я не знаю, но не знаем сердца мы все, кардиологи. Наше знание — это только предзнание. Как-то вечером я подумал, что исследования нужно проводить на совершенно ином уровне. И я увидел круг работ, которые нужно проделать, чтобы до конца понять сердце, вывести его законы.

Лодка чуть покачивалась, быстро начало светать, растаяли блеклые звезды, вправо, а потом за спину сполз тусклый, едва различимый влажный месяц, рыбаки были погружены в пар, и только головы их были видны из белой ваты, светил маяк, вода вдали начала светлеть и, переливаясь, посверкивать. Это приближалось раннее солнце.

Вдруг до конца осознав, что главная его мысль — не бред, не фантазия недоучки, но реальная, осуществимая, пусть и не в самое ближайшее время, пусть за двадцать — тридцать лет, Воронов уже раскованно говорил о всех исследованиях, которые их ожидают и которые следует проводить постепенно, и, обобщив все полученные данные — биохимические, патанатомические, статистические, — мы поймем сердце до конца.

— Прости меня, Коля, но я не понял, в чем же заключается твоя главная идея. Я понимаю, что нужен иной уровень исследования. Кто же против новых знаний? Я понимаю, что нужно объединить все усилия, это верно. Так что же — твоя работа будет носить статистический характер? Иная сумма информации, и все?

— Главное же вот в чем. Новый уровень работ даст возможность нам в конечном счете вывести формулу сердца, и это будет означать, что мы до конца поняли сердце. Эта формула и есть цель долгой работы. Я ее предчувствую, я ее вижу, она мне кажется прекрасной, совершенной, я ее даже предварительно вывел, но, чтобы подтвердить ее, не хватает знаний сердца. А чтобы эти знания получить, как раз и нужно проделать огромный объем работ.