– Вот теперь, – заметив ее перемены, сказала старуха, – я те поворожу.

Она поднялась и взяла с полки холщевый мешочек. Запустив туда руку, зашумела чем-то сухим. Как потом оказалось, это были бобы. Бросив горсть на стол, она стала всматриваться в их расклад. Потом заговорила:

– Сердешные дела устремились в дальню дороженьку. Тот, о ком ты думаешь, тоже в пути. Но они у вас разные. Не печалься, дочка, – бабка посмотрела на нее и улыбнулась, – он тоже о те думат.

И у Марфы на душе посветлело от таких слов. Но сколько дева ни смотрела на этот расклад, ничего понять не могла.

– А как ты, матушка… – она как-то нечаянно назвала так бабку и посмотрела на нее.

Глазки у той заискрились.

– Че ты хошь? – спросила ласково старая Марфа.

– А… мы встретимся?

Бабка сгребла плоды, вновь перемешала их в мешочке.

– Нуть, – произнесла она, и бобы застучали по столу.

Долго вглядывалась старуха, потом, глядя на кучку бобов, заговорила:

– Вы встретитесь. Только… – бабка закусила губу и смахнула бобы в кучу. – Главное, вы встретитесь. А там как Бог даст. Вот че ждет тя, мила. Так че, не печальси. Дай-ка я те постелю, отдохнешь. У тя был трудный день.

– Бабушка, – на этот раз она назвала ее так, – я хочу те все рассказать.

И та поняла, что она стала считать ее близким и дорогим человеком.

– Расскажи, милая, – ласковый взор ее глаз устремился на девушку.

И Марфа начала свое повествование.

Павша Фоминич, знатный новгородский купец, вкушал со своим сыном Станилом в трапезной. Такой едальни не было у многих князей. Окна с цветными стеклами выходили на Успенский собор. А внутри от одной мебели захватывало дух. Длинный стол, заваленный русской едой и заморскими сладостями, покоился на тонких изогнутых ножках. Те, кто попадал сюда, диву дивились: и как они могли удерживать все, что находилось на столе. Такие же ослоны. А в поставцах, инкрустированных золотом, за резными стеклами стояла такая же утонченная посуда. Да-а… Сразу видно, деньга у семьи водилась. И немалая. Как тут и боярам не задуматься. Редко бывает, чтобы отец и сын собрались вместе. Купеческое дело таково: если ты хочешь, чтобы в мошне звенело, надо больше искать и даже не искать, а рыскать, где ухватить подешевле, а продать подороже. На этом стоит все купечество.

Сын радует отца. Такой же жадный до деньги, подвижен. Только вот еще не обветрился, не заматерел. И отец старается вовсю, чтобы сын скорее миновал эту черту. Не всегда получается. Но вот счастье подвалило.

– Хороший купец, – учил отец, – должен знать: а за чем поехал его сусед? Вот, если ен накупит, че и ты хотел, то че будит? – сказав, он смотрит на сына, сдвинув мохнатые брови.

У сына они точно такие же. Да и весь его облик: светлые волосы, толстые щеки, борода, мясистые носы – один в один. Отец ждет ответа. Сын, рыгнув, запил квасом только что оприходованный кусок свинины, обтер усы.

– Че будит? – машинально повторил сын, – да… неча будит считать.

– Во! – отец поднял указательный палец, – а чтобы етого не было, че надоть делать? – и отец потянулся за корчажкой с квасом.

Сын склонил голову и уставился на отца. Тот, напившись, поднял край скатерти и обтер губы. Сгреб свою густую бороду и повертел ею.

– Етот вопрос… труден, – сознался сынок.

Отец оценивающе посмотрел на сына. Вроде хотел разгадать: можно или нет ему это сказать.

– Ну, жду, – сын пошарил по столу глазами в поисках, что бы еще отправить в рот.

Хотел было взять вареную морковь, но почему-то раздумал.

– Знаешь, – заговорил наконец отец, – в нашем купецком деле деньгу можно зарабатывать и без… товару! – сказав, он хитро прищурил глаза.

Станил не без удивления посмотрел на отца.

– Думается мне, батяня, издалека заходишь.

Глазки отца стали еще уже. В них появился непонятный блеск: не то от неразгаданной его хитрости, не то от своего торжества.

– Ты что-нибудь слыхивал об Осипе? – отец колыхнулся своим грузным телом.

– Это Захарович? Боярин?

– Ен, ен.

– Да… вроде в купетство не собирается, – произнес сын и ногтем стал выковыривать из зубов остатки мяса.

Отец усмехнулся:

– Ты вишь, как мы живем! – сказав, облокотился о стол, поднялся, подошел к венецианскому зеркалу.

За такое зеркало любая княгиня не пожалеет никаких денег.

– А вот Павша не стал его продавать. Пущай видють и завидують!

Взял чесалку, прошелся несколько раз по волосам. Тряхнул шевелюрой и, положив чесак, пятерней, по привычке, пробежал по волосам. Потом, повернувшись к сыну, сказал:

– Вот и ен хочет жить, как мы.

– Пущай торгует. Места всем хватит!

– Э-э, сынок, – Павша подошел к нему, облокотился одной рукой о спинку ослона, – ты чем торгуешь?

– Батяня! – сын укоризненно посмотрел на отца.

– Ладноть! – махнул тот рукой, выпрямляясь, – ен послал за шкурами, медом, воском… – сказав, стал в упор смотреть на сына.

Станил заворочился.

– Пущай скупат. Все не скупит.

– Пущай, пущай, – занервничал Павша. – Да не скупать ен будет. А менять! На рожь. Понял? Тут у нас кадь ржи сколь стоит?