«Постарайся поесть».

Так точно, Сей. В гостиной монотонным голосом вещает телевизор. Когда я в последний раз смотрела телевизор? Тогда же, когда и расчесывалась.

На мерцающем экране я вижу знакомое лицо репортерши. Наверняка встречала ее во времена Игр, только едва ли она похожа на капитолийскую жительницу: строгий черно-серый костюм, из-под которого виднеется белый воротник стеганой рубашки, прямые светло-каштановые волосы, с которых так и не смылась ярко-оранжевая краска, и выжженная татуировка на виске, которая теперь красовалась нежно-розовым шрамом.

– На вчерашнем заседании был вынесен приговор касательно капитолийских беженцев. С места событий наш корреспондент.

Голос ведущей дрожит, и я ее понимаю: это чувство такое же, как в день Жатвы. Мы отправляли своих знакомых, близких на плаху, зная, что они не выберутся. Я нервно сдавливаю пульт до обиженного хруста техники и боли в ладонях.

Картинка меняется, и вот я уже вижу президента Койн. Заседание проходит на бывшей арене Парада Трибутов. На месте Сноу восседает она в мужском костюме бордового цвета. На лице я не вижу ни сожаления, ни сострадания; привычные для нее эмоции – это их отсутствие. Она говорит громко и четко, будто отдавая приказы. Мороз от ее слов бежит по моей коже и стынет в венах:

– Двенадцатым заседанием совета Дистриктов было принято следующее решение, – она делает паузу, оценивая силу собственных слов, – признать виновными в совершении многократных бунтов и…

Она замолкает. Буравит взглядом трясущуюся оцепленную толпу в центре зала, которая тянулась от самого входа. У самого подножия постамента стоят дети. Их взгляды наполнены ужасом и страхом перед новым правителем Капитолия. Койн с ненавистью отбрасывает бумагу, с которой читала прежде. Наконец-то на лице президента проступают эмоции – ярость.

– Дистрикты признают вашу вину в том, что каждый из них потерял родных и близких от руки вашего грозного правителя. Правителя, который безжалостно уничтожал наших детей. Наказание не смоет их кровь с ваших рук, не позволит вам искупить вину перед ними даже на треть. Совет объявляет последние – семьдесят шестые Игры нашего столетия! Именно капитолийские дети в день Жатвы будут выбраны трибутами – детьми, которые не вернутся домой.

Толпа сжалась. Оттуда слышатся нервные всхлипы, ужасающие крики, мольбы о помощи. Но их заглушают зрители. Многие из них потеряли своих родных в бою за «справедливость» и теперь ненависть застилает их обезумевшие глаза. Они ликуют, подражая поведению Койн.

Я немедленно выключаю телевизор.

Я могла бы ненавидеть Койн, покрывать ее последними словами, могла бы даже возглавить восстание, но теперь ответ для меня ясен – этот приговор вынесла я.

Тогда, после смерти Прим, на голосовании я проголосовала «за». За их смерть, за семьдесят шестые Голодные Игры. Я погружаю этих детей во мрак, от которого сама не могла скрыться. И только теперь я понимаю, что ничем не лучше Койн или даже Сноу. За мной проголосовал и Хеймитч: «Я с Сойкой-пересмешницей». Можно считать, я и его обрекала на этот ответ.

От понимания того, что я сделала, меня колотит мелкая дрожь. Она привычна, но теперь вызвана гневом и беспомощностью. Все, что я сейчас могу сделать, – бежать из заточения. Бежать настолько далеко, чтобы разорвать то безгласое одиночество, которое пожирает меня в этом проклятом доме.

Я выхватываю серую ветровку и кидаюсь на улицу. Бегу настолько быстро, насколько тому меня научили Голодные Игры. Часто мелькают знакомые лица, которые пытаются мне что-то сказать, но их голоса разбиваются о воздух, а я несусь дальше. Ноги на свободе. Им не нужно указывать путь – они знают дорогу. Перед глазами улицы Шлака. От бомбежки они все еще полны серого, гниющего пепла. Но я стараюсь абстрагироваться от этих мыслей – Шлак теперь единственное место, которое может задеть меня за живое. Я вспоминаю слова Джоанны: «Им нечем меня шантажировать. У меня нет людей, которых я люблю». Теперь ее слова мне ясны.

Пит Мелларк. Парень-табу. По-моему, эта кличка говорит сама за себя. Нас разделяют тысячи километров: он все еще в Капитолии, а я в Двенадцатом, зализываю раны, кутаясь в объятия четырех отчужденных стен. Гейл. Предатель, которого я никогда не смогу простить. Его бомбы убили мою Прим и, как бы я ни старалась уничтожить эту мысль, она холодной змеей заползала в сознание, отогревалась там и жалила ярким напоминанием: «Он убил Прим. Он убил Прим».

Мама. Она вновь оказалась слишком слабой, хотя теперь, побывав в ее состоянии, я не чувствую обиды. В работе она забывается, убивает в себе воспоминания и заставляет себя жить. Я не уверена, что она вернется в Дистрикт-12, но, так или иначе, она будет заботиться обо мне, когда придет нужное время.

Хеймитч. Да, возможно, только он среди остальных вызывает у меня чувства безопасности и уюта. Хотя он был далеко во время Игр, его присутствие ощущалось практически всегда. Он знал, он переживал, он сострадал, и главное – он заботился обо мне так, как заботился бы обо мне Пит, будь он рядом. Поэтому я доверяюсь ему. Позволяю вешать зеркала, прибираться в комнате и читать нотации перед тем, как я с громким хлопком закрываю перед его носом двери.

Я не права. Чувствую, что он этого не заслуживает. Сегодня же навещу его, и мы устроим пир на весь мир только для нас двоих. Я подстрелю зайца или, быть может, белку, и уж тогда старый ментор наверняка смягчится.