– Я так отчетливо помню тот день, когда узнал, что именно я убил её, – раздается голос Гейла, – Чернота – все, что я помню. Я стал предателем, даже не для неё, даже не для тебя… Я предал себя самого. Ей было всего тринадцать, а…

– Хватит, Гейл. Прошу, хватит, – сдавленным голосом, говорю я.

Я готова закричать.

– Просто хочу, чтобы ты знала – все, о чем я могу только мечтать, чтобы ты вновь стала частью моей жизни. Как прежде.

Я натыкаюсь на одурманенный взгляд серых глаз, в которых кроме боли и раскаянья – такого искреннего раскаянья – я не вижу абсолютно ничего.

Рука накрывают грубую ладонь Гейла, и я чувствую странное, забытое, счастливое тепло его тела. По-прежнему слежу за его глазами и не спеша, будто боясь этих слов, говорю:

– Я так скучала.

Чувствую как мощные, знакомые руки обвивают меня плотным кольцом объятий – таких забытых, но значимых, как и прежде. Мне кажется, он обнимал меня так, когда провожал на Жатву. И если вспомнить, это были наши последние искренние и недостающие объятия.

– Я тоже скучал, Кискисс. Больше всего на свете я боялся, что при первой встрече ты хорошенько меня отдубасишь, – шепчет Гейл.

Я слышу, как он шумно вдыхает запах моих мокрых волос и мне становится не по себе – его чувства неизменны и он по-прежнему любит меня? Чувствую, как его руки сдавливают меня еще сильнее, будто стараются удержать меня на одном месте.

– Он тоже здесь?

Он. Ну конечно, его прошлая неприязнь к Питу ясна и понятна, но мне казалось, они оба переросли рубеж соперничества.

– Да.

– И как он? – ухмыляясь, спрашивает Гейл.

– Может сам у него и спросишь? – колко отвечаю я.

– Чтобы наряд миротворцев, узнав, что я в стенах Центра, упрятал меня за решетку, а после вздернул меня на виселице без суда и следствия?

Он отстраняется, но его слова малопонятны мне. Замечая мой встревоженный взгляд, он возвращается к поеданию пищи. Кажется, неловкий момент был забыт.

– Имя Гейл Хоторн, едва ли не пишут на таблоидах с подписью «розыск». Все в курсе, что есть и те, кто не мирится с подобной властью, но мало кто понимает, насколько глубоко они заблуждаются, считая нас шайкой невольников, – говорит Гейл, – Китнисс, по-твоему, сколько нас по всему Панему?

– Около сотни? – наобум предполагаю я.

Хоторн расплывается в кривой ухмылке. Он оглядывается на свое запястье. Часы, подобные телебраслету, что ему выдали в Тринадцатом, за «особые заслуги перед лицом революции». Неожиданно раздается тихий писк, после которого Гейл нажимает несколько клавиш, словно отвечая на сообщение.

– Путь свободен. Идем, – поднимаясь, говорит он.

– Путь? О чем ты?

И тут я все понимаю. Люди Гейла в здании Тренировочного Центра. Революционеры под прикрытием, следящие за каждым моим шагом. Они контролируют все сооружение: камеры, входы и выходы, водоснабжение, электричество, персонал. И неожиданно я осознаю всю мощь этого формирования.

Гейл замечает в моем лице, что-то такое, что заставляет его улыбнуться.

– Идем, у нас не так много времени.

– Мне нужно переодеться, – возражаю я.

Он стаскивает с плеч армейскую куртку с плотными холщовыми вставками и протягивает мне. Времени, как оказалось, действительно нет.

***

Знала ли я, что испытываю такое пристрастие в ветру, путающемуся в волосах? К ощущению страха смешанного с колоссальным выбросом адреналина? К хриплых вздохам, слетающим с моих губ, когда вечерний воздух, на бешеной скорости, обжигает мои легкие? Да и кто мог подумать, что Гейл так лихо управляется с мотоциклом?

Огибая Центральную Площадь, я замечаю в синевато-оранжевых тонах подсветки нездоровый, практически ослепляющий блеск монумента. Парящая сойка – как символично. Испытываю ли гордость? Или восхищение? Или сплочение с теми людьми, которые теперь омывают свои руки кровью? Нет. Это всего лишь достопримечательность – дань памяти Революции. Страшное бремя символа, который не имел права на ошибку, но в результате совершил её. Они гордились мной, верили в меня, сострадали мне. Я чувствую, что предала их. Но предала ради благой цели.

Но подъезжая ближе, я замечаю черную ленту, переброшенную через грудь птицы. Она будто скована путами этих тряпок. И когда мотоцикл проносится мимо, на одном из чернеющих лоскутах я замечаю, кроваво-красную надпись:

«Ты сгоришь вместе с ними»

И пути назад больше нет. И нет больше тех надежных, обхватывающих рук жителей Панема. Нет больше, даже слабой надежды на то, что когда-нибудь они станут рядом со мной, чтобы излечить раны, а не придаваться приступам ненависти.

– Китнисс, ты с ума сошла?! – врывается в мои мысли Гейл, – Держись крепче, ты сорвешься!