На прочном и верном фундаменте Дубленко возводил уже клеветнические обвинения: Нефеденков был заслан в отряд немцами; действуя осторожно, выдавал своих; расстрелянные немцами Фетисов, Цыганков — жертвы его провокации; Нефеденков выдал последнюю стоянку отряда… И Акимова…

Заявление такого рода было состряпано не одно, и все подписаны, конечно, именами реально существовавших людей, разыскать которых либо трудно, либо и совсем невозможно: один уехал, другой заболел тифом и умер, но действительно жил в Дебрянске и считался сознательным, активным товарищем…

И все равно Дубленко каждый день ждал беды. Любой пустяк: чей-нибудь взгляд, самое обычное слово — казался неслучайным, таившим смысл, который он разгадывал однозначно: подозревают! Приход Степанова в сарайчик, а потом совершенно незначительный случай в Костерине, когда он, разговаривая с Соней, забыл, что должен заикаться, совсем вывели Дубленко из равновесия. Попытка «убрать» Степанова не удалась, как не удалась и, казалось бы, так ловко задуманная «явка с повинной». Он не знал, что Цугуриев уже занимается им с тех самых пор, как Нефеденков рассказал на допросе о своей встрече с Котовым. Выяснить прошлое Дубленко удалось не сразу и только после того, как соединились усилия Котова, одного из пострадавших из Нижнего Оскола и запрос Цугуриева.

— Следствие полностью изобличило Дубленко, установив одновременно невиновность Нефеденкова, — закончил Цугуриев.

— Значит, — спросил Степанов, с трудом сдерживая волнение, — Нефеденков скоро вернется?

— Да, — подтвердил Цугуриев. — Конечно.

— Мать знает?

— Наверное, еще нет. Можете ей сказать. Хотя я тоже приглашу ее к себе, известим, так сказать, официально.

— Возьмем его в школу, — решил Степанов. — И у нас, и в районе не хватает учителей, особенно толковых…

— А в армию кто пойдет? — спросил Цугуриев.

— Он же сердечник.

— Сердечник? — удивился Цугуриев. — Вот уж не подумал бы!..

— Даже от физкультуры был все годы освобожден, — подтвердил Степанов. Ему сейчас не терпелось пойти к Турину и рассказать о Нефеденкове. Интересно, что скажет Иван теперь?

Но Турин не замедлил явиться сам, и не один, а с Гашкиным. Игнат шел впереди, Турин — сзади, словно вел его под конвоем. Вид у Гашкина был понурый, наверное, как следует влетело от Турина.

Цугуриев молча откозырял и ушел, дел у него, видно, было немало.

— Николай Николаевич, — сердито начал с порога Турин, — я с себя ответственности не снимаю. Я — секретарь райкома и полностью отвечаю за своих работников и членов бюро. Отвечаю. Но динамо просил прислать не я, а Гашкин.

Турин закончил и сел. Остался стоять один Игнат.

— Ну, рассказывай, товарищ Гашкин, какой дворец ты задумал построить в Дебрянске. Дворец с хрустальными люстрами и конечно же с электрическим освещением? — съязвил Захаров. — И сядь, пожалуйста.

Гашкин опустился на стул. Сидел согнувшись, уверенный, что его не поймут и лишь обругают, как уже обругал Турин.

— Что говорить… Что скажешь… — вяло начал он. Потом вдруг воодушевился: — Вот бывают военные сводки в газетах, а бывают стихи. Сводки Совинформбюро нужны всем, ясное дело. А стихи? — Взглянул на Захарова и Турина, махнул рукой и погас: не поймут его, не простят!

— Ну что же ты? Говори! — поддержал Захаров.

Но Гашкин молчал. Тогда заговорил Турин:

— Воспользовался тем, что у него знакомый оказался каким-то начальником на бежицком заводе, и попросил его прислать городу динамо-машину. Никому ничего не сказал, ни с кем вопроса не согласовал.

— Это ж почему так, товарищ Гашкин? — спросил Захаров. — Хотя бы Турина поставил в известность.

— Уж больно легко и быстро согласился тот начальник. Я думал, пообещает и забудет.

Захаров рассмеялся:

— Выходит, если быстро соглашается, то так только, для видимости. Хорошо! Учтем!.. А зачем тебе динамо-то? Какие у тебя планы были? — допытывался он.

— Вот я и говорю: бывают сводки, а бывают стихи…

— Заладил одно и то же! — оборвал Гашкина Турин. — Тебя секретарь райкома партии спрашивает: зачем тебе динамо?

— Иван Петрович, — остановил его Захаров, — погоди, не горячись. Говори, Игнат.

— …бывают, значит, стихи, — продолжил Гашкин. — А зачем они? Что, в самом дело, в них? Какой город взяли, в них не сообщается. Кто живой объявился после похоронки, тоже не сообщается. Кто кого ищет, опять же не сообщается. Тогда, может, долой стихи? Нет, без поэзии нельзя, хотя и практической пользы от нее, казалось бы, ноль. Вот и динамо — как стихи. Что мы все время возим со станции? Кирпич, доски, бревна, стекло… Нужно! Необходимо! И вот, представьте, повезут со станции динамо-машину. Только представьте себе! Динамо-машину! Зачем? Свет давать! Значит, и радио будет, и над столом светло. Сколько размышлений! Сколько разговоров! Значит, под силу не только землянки! И электростанция будет! Будет! Ведь невозможно это: погреба, сарайчики, землянки — и вчера, и сегодня, и завтра! — Последнюю фразу Игнат закончил чуть ли не в отчаянии. — Невозможно!