Степанов встал, нервно зашагал из угла в угол. Сколько раз он слышал и читал о том, чем Гитлер оправдывал необходимость завоевания России! Но сейчас об этом говорила не газета, не радио…

— А фрау у них, Михаил Николаевич, очень красивые! — с завистливым восхищением сказала девочка.

— Понравились? — удивленный, спросил Степанов.

— Понравились…

— Где же ты их видела, немецких фрау?

— Как же! — Ира говорила как о само собой разумеющемся. — Немцы повыбирали самые красивые места на Мыленке, построили дачи, привезли своих фрау…

«На Мыленке. Вкус недурен!» Степанов вспомнил, как до войны их компания проводила на Мыленке целые дни.

— И там ты видела фрау?

— Мамка у фрау работала, а я к мамке в гости ходила… На дачу…

— Что же там мамка делала?

— А все… Полы мыла, подметала, белье стирала… В услужении! — пояснила Ира.

— Вот как!.. — воскликнул Степанов. — Мамка полы мыла, и она — некрасивая, а фрау, которые ее нанимали, красивые!

— Ой, красивые, Михаил Николаевич! С красными зонтиками ходят по дорожкам, а дорожки свежим песком посыпаны, желтым… Цветы вокруг! И все у них так аккуратно!.. Стоишь-стоишь у забора — глаз не оторвешь!

— Ты у забора стояла?.. А на саму дачу тебя пускали?

— Один раз пустили… На кухню… А потом увидели красное пятно на руке, на локте, о чем-то заговорили-заговорили, намазали пятно мазью и больше не пускали…

Степанов смотрел на девочку: прилипшие чужие мысли и слова, унижение, большие и маленькие открытия — все переплелось в тугой клубок. Разматывать его и разматывать, отделяя ложь от правды.

— Ира! — с укором начал Степанов. — Если бы твою маму поселить на даче, дать ей десяток нарядов, а немок заставить ухаживать за ней, и плохо кормить, и все время твердить, что они люди второго сорта, а то и просто не люди, а так, незнамо что, кто был бы красивее? Кто?

— И правда… — после раздумья согласилась Ира.

— Приходи, Ирочка, в школу, мы обо всем поговорим. А мама у тебя красивая, и ты красивая и умная.

Растерянная Ира молчала. Вдруг она всполошилась:

— А который час, Михаил Николаевич?

Степанов посмотрел на часы:

— Второй… Четверть второго…

— Ой! Меня мамка ждет! — Девочка вскочила. — До свидания! Да! — вдруг вспомнила она. — У нас по соседству новый мальчик появился…

— Что за мальчик? — рассеянно спросил Степанов, озабоченный тем, что пора уже наведаться в районо.

— Странный какой-то… Молчит, все о чем-то думает…

— Совсем не говорит?

— Говорит, только мало… И котенка из рук не выпускает… Все гладит, гладит…

— Котенка?..

— Ага. Во сне кричит, хозяйку будит. Говорит, бормочет что-то… Ну, я пойду, Михаил Николаевич. До свидания!

Хотя Степанову нужно было в районо, тем не менее, выйдя из райкома, он сразу же свернул к Первомайской. Спуститься до горсада, а там недалеко и землянка Иры, рядом — другая, где этот мальчик с котенком…

Без труда нашел он пропахшее дымом пристанище незнакомых ему людей. Нестарая женщина в платке обратилась к нему по имени-отчеству и предложила присесть. Мальчика в землянке не было.

Степанов расстегнул шинель, сел на табуретку.

— Сын нашелся? — спросил он.

— Не мой, соседский…

— А где его родители?

— Отец убит, мать еще не вернулась… Да и вернется ли?.. — Женщина вздохнула и села на табуретку у стола. — Когда вертались из-под Почепа, потерял Леня свою мамку… Шел один. Конечно, перевидал всего: молчит, не отошел еще… — В голосе женщины была уверенность, что Леня непременно должен «отойти». — Не отошел… Все с котенком возится, а тот весь в лишаях. И где он только взял его? Когда гнали, ничего у него не было…

Вернувшиеся из-под Погар, Почепа рассказывали о том, как их гнали в неволю.

Впереди — чужбина, позади пылал деревянный город.

По расчетам немцев, сознание невольников должно было толкать их только вперед, потому что за спинами их оставалась зона пустыни. Все, что враги могли взять, — взяли, что могли увезти — увезли.

И все же пустыня оставалась родиной!

Голодные невольники под конвоем еще более ожесточенных отступлением фашистов тащились до Почепа — всего сто пятьдесят километров! — три недели. Немцы гнали: быстрей… Но не помогали ни резиновые плетки, ни удары прикладом, ни «освобождение» колонны, растянувшейся километра на два, от больных, выбившихся из сил стариков и детей. Отстал, присел на обочину — удар автоматом в висок или пуля.

Чтобы легче было идти, чтобы хоть сегодня избежать смерти, бросали вещи, скидывали теплую одежду, зная, что ночью придется мерзнуть. Но дотянешь ли до ночи?

От случая к случаю немцы давали хлеб. Всегда только тем, кто впереди. Расчет был прост: заставить колонну подтянуться.

Через Десну — ни моста, ни парома… Погнали вплавь, и невольники тонули десятками. Более сильные, кто умел хорошо плавать, не знали, к кому бросаться на помощь. На остановках возле леса все чаще делались на березах зарубки с надписями химическим карандашом: