— И куда направляли? В Германию?

— В Германию, на работу здесь, на свои фермы и дачи — по-разному… А кто поприятнее и покрасивее, могли попасть и в публичный дом…

— Где?

— У нас, в Дебрянске…

Хотя Степанов не раз уже слышал о публичных домах, устраиваемых оккупантами, сообщение, что такой дом был в его родном Дебрянске, ошеломило. В Дебрянске!..

— На втором этаже, над «красным» магазином, он и был.

Никто за все время пребывания Степанова в Дебрянске и намека не обронил о существовании во время оккупации публичного дома, словно это было не бедой, а виной.

— Все это знали, — продолжала Нина. — Но все было гладко, мирно, размеренно, как в хорошей портновской мастерской. И девушки там часто менялись.

— Что же ты, знала их?

— Не стремилась. Маруся Цветкова рассказывала.

— Это из восьмого «Б»?

— Да.

— А ей откуда известно? — с сомнением спросил Степанов.

— Маруся «работала» там…

— Маруся?!

Нина не ответила, а Степанов поднялся. Он походил, снова сел.

— А вечеринки, выходит, спасали от мобилизации?

— Бывало и спасали…

— Так сказать, блат, что ли?..

— Вроде того… Я работала на квашном пункте, на складе и все тряслась: возьмут! А тут как раз новое объявление: «Все женщины тысяча девятьсот двадцать четвертого года рождения…» Что делать? Мне посоветовали не торопиться с явкой, сказаться больной… Сейчас, мол, у немцев другие заботы: наши наступают… К счастью, наши и пришли… Теперь ты знаешь все.

— Спасибо… Спасибо за доверие, — поблагодарил Степанов, догадываясь, что нигде и никому Нина не рассказывала этого. — А теперь скажи, кто тебе разрешил водку пить?

Нина поправила его:

— Водки здесь не найдешь, сивуха из мерзлой картошки…

— Кто сивуху разрешил пить?

— А я тайком от папы с мамой, дедушки и бабушки, — в тон Степанову ответила девушка. И добавила после молчания совсем просто и негромко: — Боюсь, что не выдержу…

— Я постараюсь найти тебе работу полегче. Хочешь? — спросил Степанов.

— Полегче работа — полегче и паек. Без добавки к нему не проживешь. Большой добавки!.. Вот, может, на строительство клуба перейду… Все-таки под крышей и за стенами…

Степанов был растерян.

Он с удовольствием отдавал бы Нине часть своего обильного для тех времен обеда из столовой актива, но разве девушка пойдет на это? Мог бы помочь деньгами, но что на них купишь? Хотя в деревне можно… Однако и денег она не возьмет. Вот попробуй помоги!

— Тебя гнетет отчужденность, — сказал Степанов. — На твоем месте я пошел бы в райком, сказал бы, что работаю честно, просил бы пересмотреть решение насчет билета…

Как только Степанов заговорил о райкоме и билете, Нина сразу ушла в себя.

— Пойдем, Миша… Мне завтра на работу рано вставать. Пойдем.

— Вздыбленная войною земля… Разве это должно быть здесь после восьми веков беспрерывного труда многих поколений, обживавших суглинистую, не роскошную для хлебопашества дебрянскую землю? Бывают минуты, когда я прихожу в отчаяние: и десятой доли не делаешь того, что нужно сделать. С тобой, Иван, этого не случается?

Степанов и Турин возвращались вечером через пригородную деревню из одного села, где проводили первое собрание комсомольской организации.

Турин, шагавший молча, повернул голову, посмотрел на товарища:

— Чувствами живешь, Миша. Так нельзя.

— Почему нельзя?

— Израсходуешься за месяц.

— Может быть. Только иначе не могу.

У колодца сошлось несколько молодых женщин с ведрами на коромыслах. Турин свернул с дороги.

Секретаря райкома комсомола здесь вряд ли знали, но по каким-то одним им ведомым признакам женщины сразу угадали в нем непростого человека — начальника, интересующегося делом.

Разглядев молодые лица, Турин спросил:

— Как живете, девушки?

— Спасибо…

— Вместе собираетесь? Газеты читаете?

— Собираться, конечно, собираемся, но газету видим редко. Председатель себе забирает, говорит: «Приходите вечером». А вечером ее скурят…

— Никто не думает о нас! — сказала девушка в сером платочке.

Ее сразу одернули: мол, не критикуй! Не лезь!

— «Не думает»! — повторил Турин. — Вот, — указал он на молчаливо стоявшего Степанова, — миной его два раза шарахнуло… О ком он думал, когда на них шел?