Шрифт:
На шершавой бумаге, кое-где измазанной типографской краской, не все буквы были оттиснуты достаточно четко, некоторые совсем не видны… Колонки перекошены…
— Какой же тираж газеты? — спросил Степанов.
— Тираж?.. Двести, триста, максимум пятьсот экземпляров.
— Это надо сберечь, Иван, для музея…
Турин махнул рукой.
Кроме номеров газеты Степанов обнаружил в папке листовки: обращения к молодежи, к женщинам района. Листовки эти говорили о неизбежной победе над фашизмом и были полны коротких, энергичных призывов всячески помогать армии и партизанам. Лаконизм и выразительность обнаруживали в их авторе или авторах незаурядные литературные способности.
— Кто писал листовки? — спросил Степанов.
— Чаще всего Прохоров, теперь второй секретарь…
— Здорово! Все это надо сохранить.
Среди листовок была и обращенная к… полицаям. Степанов держал ее в руке, невесомую, небольшую, и с каждой строчкой сильнее чувствовал тяжесть слов, адресованных людям, ставшим лютыми, жестокими врагами.
Вот она — от марта 1943 года, как пометил чей-то карандаш:
Смерть немецким оккупантам!
Ты пошел в услужение к немцам, в немецкую полицию, — русский человек, рожденный на русской земле, вскормленный русской матерью.
Ты совершил тягчайшее преступление перед Родиной!
Что бы ни толкнуло тебя на этот позорный путь — животный страх перед немцами или немецкие сребреники, все равно не будет тебе пощады, предатель, если ты вовремя не опомнишься и не искупишь свою тяжкую вину перед Родиной.
Час расплаты близок, Красная Армия наступает, освобождены десятки городов и населенных пунктов, скоро она придет в те края, где творишь ты свое черное, подлое дело.
Тогда не сносить тебе головы. Народ проклянет тебя, вынесет смертный приговор и приведет его в исполнение.
Хочешь жить, хочешь искупить свою вину перед Родиной — забирай немецкое оружие и уходи в партизанский отряд.
Там встретят тебя родные русские люди. Вместе с ними ты сможешь выполнить свой священный долг перед Родиной, перед русским народом.
Повернешь немецкое оружие против немцев — Родина простит тебя; останешься в полиции — она жестоко покарает тебя.
ОПОМНИСЬ, РУССКИЙ ЧЕЛОВЕК!
ОТКАЗЫВАЙСЯ СЛУЖИТЬ ПРОКЛЯТОЙ НЕМЧУРЕ, ПЕРЕХОДИ К ПАРТИЗАНАМ!
Эта листовка является пропуском в партизанский отряд. Предъявляй ее вместе с оружием.
Миллионы, не жалея своей жизни, воевали против фашистов, миллионы жили одной заботой, работали в тылу, помогая фронту, и вот против этих миллионов своих поднялись — пусть их было ничтожно мало! — люди, тоже вскормленные и вспоенные родной землей. Кто такие? Почему так случилось?..
— Миша, ты что? Не слышишь? — окликал Турин Степанова уже во второй раз.
Степанов положил листовку в папку, посмотрел на товарища:
— О чем ты?
— Говорю, если тебе будут предлагать жилье, ты от него не отказывайся.
— Какое жилье?
— Не век же, понимаешь, в райкоме…
Степанов никак не мог понять: с чего это вдруг Турин о жилье? Вот уж о чем, казалось, не могло быть и разговора: о жилье для живущего под великолепной крышей!
— Неужели могут предлагать?.. Мне и в голову не приходило такое… Почему мне, когда другие — в землянках.
— Именно поэтому я тебе и говорю: если предложат — не отказывайся.
— В райкоме — неудобно?
— Конечно же… Организация, официальное учреждение, а тут, понимаешь, какой-то клуб бывших однокашников!.. Пьем, спим, едим, встречи всякие… Вот и с Нефеденковым…
Теперь Степанов начал понимать, чем был так озабочен Иван.
— Ничего дурного в том, что райком стал клубом, как ты говоришь, я не вижу. Но если ты считаешь, что жить здесь неудобно, я готов переехать куда угодно — в сарай, в землянку…
— Если и переезжать, то в дом, что будет на Советской.
Степанов встал, пожал плечами:
— И все же было бы целесообразнее, больше согласовывалось бы со здравым смыслом и простой человечностью, отдать дома тем, кто сейчас в землянках. По-моему, так!
Турин тоже поднялся.
— Эх, Миша, Миша! — сказал с сожалением. — Чувства, всё чувства! Нельзя, чтобы они играли такую роль в жизни. Дадут — бери! Ты — человек заслуженный. Тут надо распределить свои силенки на долгие месяцы…
— Ты, я вижу, все распределил, — с укором заметил Степанов. — Нефеденкова, видите ли, арестовали в райкоме, и это бросило тень на твою незапятнанную репутацию! Преступник пришел спасаться к своему лучшему другу — секретарю райкома комсомола!
— Конечно, бросило, — с готовностью согласился Турин. — А ты что думаешь?
— Ты уверен в виновности Бориса?! — Степанов уже не сдерживал раздражения.
— Опять двадцать пять!
Оба, возбужденные, шагали по комнате, обходя друг друга, и молчали.
— Никого из местных на руководящие посты не выдвигали, как ты заметил, — снова заговорил Турин. — И правильно, мудро поступали. Никаких личных связей! Никакой предвзятости, Прохоров — талант! — и тот вторым секретарем! И только меня в виде исключения… И, верно, ошиблись… Не надо делать исключений!
Степанов понимал, как трудно Турину быть этим исключением, как больно переживал он все, что могло квалифицироваться: «не оправдал доверия», и в то же время не мог побороть обиды на Турина, готов был сейчас же взять вещи и уйти из райкома. Завтра же он узнает, куда ему можно переселиться, и, если найдется хоть малейшая возможность — сейчас он совершенно не представлял ее, — уйдет из райкома. Пусть Ване Турину будет легче.
— Ты, пожалуйста, ничего плохого не думай, — пояснил Турин, — я тоже отсюда переберусь, был бы угол. И Власов. Все!
— О плохом-то я как раз и думаю, — признался Степанов. — Скажут тебе авторитетные товарищи, что я дезертир и трус, и ты поверишь. А если и не поверишь, то все равно сделаешь вывод, что держать меня под боком и считать другом совсем ни к чему.
— Что ты говоришь?! — Турин остановился против Степанова. С осуждением молча смотрел ему в лицо.
— К сожалению, ничего такого, что оказалось бы фантастическим…