Царь горько и тяжело раздумывал:

"Кто, кто оценит мое рвение, мою любовь к отечеству? Может быть, только граф Растрелли в своем конном статуе покажет, что я такое и кто таков. Никогда не требовал я, чтоб особливо почитали меня. Никогда! Памятью моей станут ли пренебрегать? Сие горько. Прежде скульпторы тщились создать образец идеального монарха. Пусть граф сделает персону решительного характера…"

Скульптор граф Растрелли чувствовал себя легким, способным на многое художество. Радовалась в нем счастливая душа, и счастливое тело радовалось. И радость их состояла в том, что поступать они могут так, как пожелают. Растрелли был царь в своем деле — он мог, к примеру, свободно сделать из мухи слона, и все, кто стал бы сие лицезреть, вынуждены были бы признать: да, вовсе это не муха, а самый натуральный слон, таких в Индии — пруд пруди. И в России парочка есть.

Растрелли думал теперь о конном статуе. "Сидящий на коне патрет!" — сказал царь. О необходимых материалах, о том, кого ему привлечь для работы. Перво-наперво нужно снять форму с головы и лица государя. Позировать он не любит, больше четверти часа не выносит. Скульптор вспомнил, как он намучился, когда делал с царя этюд. Петр вертел головой, вскакивал, ненадолго усаживался и поминутно спрашивал, раздражаясь от нетерпения и досады:

— Ну, сколько ж ты меня будешь изводить?

Однако совсем не это больше всего теперь беспокоило скульптора. Как сделать? Каким показать Петра? Безмятежным героем и полубогом или исступленным фанатиком? Благородным, достойным человеком или нетерпимым деспотом — всего в нем намешано, из крутой густоты теста он слеплен. В нем сидит и гений, и безумец, и жестокость его в портрете прятать незачем, но ведь и мужество показать нужно, и грозную силу его. Да, не из легких задачка. От мыслей голова у скульптора пошла кругом. Но он себя успокоил: буду вращать вселенной, как бог на душу положит. Работа сама подскажет верное решенье — и нечего тут копья ломать загодя. В этом одна из величайших добродетелей художества. Избранника своего оно ведет кратчайшими путями к истине.

Царь — модель благодарная, в нем много простоты, непосредственности. Мне в художестве нужна плоть, нужна материя, нужна суть. Сделать лепку чистосердечной, прямодушной.

Вещь, добросовестно сделанная, будет долго людям служить, сиять будет, и они не раз добрым словом помянут мастера. И это для него счастье — оно не из одного куска, а из мельчайших крупиц.

Растрелли смотрел на государя, и замечал, как душевные муки проутюжили его лицо, и думал, что укатали все же и эту бурку крутые горки. А бурка-то могучая — не нам чета.

Художник быстро подошел к полке, взял лист бумаги, уголь. Он сел и стал делать наброски с Петра. Нарисовал его собранную, сжавшуюся фигуру, скованную усталостью. И усталость эта, как понимал художник, была не физическая. Вызвана она была острым напряжением всех его сил. Скульптор рисовал и говорил себе, что главная черта Петра — решительность, что он слишком суров не только к другим, но и к себе, что он привык повелевать, безжалостно доходя до крайностей, часто будучи приневолен к тому необходимостью. Так что он в какой-то мере и страдалец, и мужественный стоик, закаляющий свое благородство в муках и крутых испытаниях. Страдалец невинный, которому бог не дал утешенья даже в сыне…

Пользуясь удобным моментом, художнику хотелось как можно более подробно и дотошно рисовать, у скульпторов сие называется "въехать в ноздрю". Но он не стал этого делать, а набрасывал общее, фигуру и лицо с широко открытыми глазами, в них прочитывались ум и характер. Он рисовал Петра и вспоминал древнерусские фрески и иконы с их вдохновенными пророками и праотцами.

Любой художник — человек особого рода, но многие из тех, кого знал Растрелли, кроме, пожалуй, Ивана Никитина, Андрея Матвеева, да еще двоих-троих, смотрели на модель свою как бы вполглаза, видя в ней что-то совсем чуждое, непроницаемое. А смотреть-то, думал скульптор, надобно совсем-совсем иначе. Смотреть и видеть, как теплится в человеке внутренняя жизнь его, как она разливается особым светом во всем облике. Растрелли обрисовал всю фигуру Петра широкими штрихами, а лицо сделал мягкой растушевкой. Получалось вроде бы неплохо. В рисунках намечалось то, что он будет делать потом в скульптуре.

Выходил у него государь таким, каким был. Таковой мог осыпать сиятельного князя площадной бранью, поддать ему тумака, мог проявить дикость чисто варварскую и ребячье бесстыдство, а после сесть и как ни в чем не бывало читать греческих философов.

Растрелли искал формы, пропорции, совершенство, истинную линию в своей душе. А государь все, что ему было потребно, искал и находил вовне. Скульптор на ощупь брал красоту там, где верховный творец прекрасного запечатлел ее. Петр хотел осветить густой мрак при помощи знаний и наук. Действия души мало его занимали. Правда, до поры до времени, до тех пор, пока он не столкнулся с самыми злыми и низкими намерениями сына. Вот тут-то он и замер, приостановился, стал оглядываться назад, почти окаменел. И может, впервые задумался — да еще как горько — о душе, о себе, кто он и что такое.

Теперь он сидел и, похоже было, бился над каким-то неразрешимым вопросом. Что такое есть он — государь и монарх? Столп державы или кратковременный призрак? Ага, опомнился, — Петр больно дернул себя за усы. И что есть человек? Говорят — венец творенья, а еще и мера вещей, гармония вселенной. Хороша гармония… Гармония — это равновесие, согласие, благоустройность. Ничего этого в нем теперь и в помине нету. И может быть, об этом думал господь, когда сказал: помни, человек, что ты прах и в прах обратишься…

Нет, надобно любыми мерами пресечь грязь, смыть позор. Вот до чего ты довел отца, царевич Алексей Петрович. И отца этого ломало теперь и выворачивало, гнуло и корчило.

— А пошло все к такой матери! — неожиданно вскрикнул Петр и вскочил на ноги. — Делай мне конный статуй, граф! Пущай сто лет пробежит, иными глазами увидят меня, я не буду им казаться таким кривым, как ныне…

Государь взглянул на скульптора твердо и ласково. Славного мастера достали ему в Париже. Хотел он услышать от него слова немедленного согласья, но хитрый лепщик молчал. Петр ждал-ждал их, да не дождался и стремительно заходил по мастерской, сцепив за спиной руки.