Шрифт:
Шумно втянув в себя воздух, Андрей стал переписывать узников. Надо сделать так, чтобы они были, но в глаза пусть не кидаются. Не в них суть. Один центр — ангел, другой — Петр. Они связаны невидимой нитью. Между ними идет неслышный летучий разговор.
Андрей писал, подходил к мольберту, отходил: туда-сюда, туда-сюда…
Когда Матвеев привез картину к Каравакку, тот ее недолго рассматривал.
— Недурно, мой друг, недурно писано! Тональность фона верно взята, анатомия в порядке, ангел просто хорош, апостол Петр в колорите и обликом вполне соответствует.
— Вот узники у меня… — заикнулся было Андрей.
Но Каравакк его перебил:
— Узники твои на месте, Матвеев, не мудри!
Андрей с любопытством взглянул на Каравакка, заморгал глазами, потупился. Можно ли было осуждать иноземца за то, что он не постигал духа его картины? Темниц он не видел и не знал — ведь он никогда не сидел в них, а только видел на картинах итальянских мастеров. Это были не узилища, не римские ямы времен цезарей, а именно темницы времен Возрождения. А темницы те были совсем иные — высокие и светлые, с мощными сводами, с люстрами, подвешенными на цепях, с продолговатыми узкими окнами, забранными в толстые железные прутья. Если б ему самому пришлось писать, то именно в такой темнице и поместил бы француз первого наместника Христа на земле, ключаря райских врат апостола Петра. А что рисовал этот Матвеев? Человечье отребье, темень, тесноту. Куда все это годится? Впрочем, слов нет, мастерство высокое и достойное. И ангел был хорош. Для Людовика Каравакка, привыкшего к утонченности и пышным драпировкам, ничего интересного в изображении темницы не было. Он видел, впрочем, что Матвеев мастер высокого достоинства. Ангела он написал так светоносно и совершенно, что ему, Каравакку, вряд ли так написать. «Вот что значит быть в расцвете сил», — горько подумал Людовик. И еще раз взглянул на картину Матвеева. Лихо же он соединил небесное, райское с тяжелой, набрякшей земной плотью — с тряпьем и соломой, в нем определенно засела голландская тяжесть. Те любят изображать вонь, грязь, потасовки, разбитые в драке, сизые от пьянства носы и мясистые женские зады, в которые непременно вцепилась жадная мужская пятерня. Это все не для него, мастера изящного колорита и нежной ласки. Конечно, он даст Матвееву аттестацию, его картина хороша и достойна самой высокой оценки.
— Я восхищен твоей картиной, Матвеев! Ты достоин похвалы. Посиди, я напишу тебе отзыв.
Вскоре Каравакк протянул ему большой плотный лист, на котором было написано:
«Репорт первого придворного моляра Каравакка в Канцелярию от строений, от октября 1 дня 727 году.
По указу Канцелярии от строений помянутого живописца Матвеева Андрея я свидетельствовал.
Первое задал ему нарисовать при мне рисунок из его вымысла, историчный, а именно: ангел изводит апостола Петра из темницы. Что он, Матвеев, и сочинил и по оному рисунку на дому и картину написал не худо. И, как я признаваю, Матвеев имеет больше силу в красках, нежели в рисунках. Потом написал он персону с натураля, которая пришла сходна, и, по мнению моему, в персонах лучшее его искусство, нежели во историях, и потому он, Матвеев, угоден лучше других российских живописцев быть во службе Его И. В., понеже пишет обоя, как истории, так и персоны, и, как видно, имеет он немалую охоту и прилежность к науке. Впредь, чрез помощь школы академической, может достигнути и совершенное искусство… Оному живописцу Матвееву Андрею учинен оклад жалованья по двести рублев в год, а после освидетельствования и по определению моему оклад против у прежнего может быть удвоен.
К сему репорту придворный первый моляр Людовик Каравакк руку приложил».
Матвеев сердечно пожал руку Каравакку, спрятал бумагу. Что же ему делать с узниками, с кем посоветоваться? Нужен человек, который знает, что такое обжорки, вшивые ряды, золотая рота, кутузки, батоги и прочие восточные сладости Российской империи. И тут вдруг перед Андреем блеснуло. Все разом прояснилось.
Он встал и провел рукой по лицу, — как же раньше он не подумал об этом?
— Спасибо, мастер, за отзыв! Я знаю, к кому пойду я за советом. Я к Ивану Никитину пойду!
Глава третья
Иван Никитин
Ведь это мастер самой большой руки во всем Петербурге.
Было уже темно. Моросил мелкий, нудный дождь. Андрей нёс завернутый в клеенку эскиз своей картины. Изредка мимо него стремительно мчалась богатая придворная карета. Наверно, во дворце было что-то торжественное.
Никитин жил не близко, и поэтому Андрей взял извозчика. Рыжий рослый жеребец бежал резво, но коляску подбрасывало на рытвинах, и внутри у Андрея все дрожало. Он закрыл глаза, вдыхая всей грудью холодный морской воздух.
Лицо его было мокро, но он не вытирал его. Все это напоминало ему Амстердам и верфи.
Вдруг за одним крутым поворотом блеснул желтый угарный огонь и донеслась пьяная песня: это кабак сбивал вечернюю выручку.
Он улыбнулся. Да, это не Голландия — там тоже любили плясать и петь, но не на улице.
Двухэтажный дом Ивана Никитина, выстроенный наподобие жилого здания во Флоренции, стоял на правом берегу Мойки-реки, близ Синего моста" И об этом имелся особый документ: "1721 года мая в 17 день, по указу Великого Государя Царя и Великого Князя Петра Алексеевича, по объявленному чертежу, живописцам Ивану да Роману Никитиным хоромное деревянное строение на определенном им месте для отправления живописной работы построить на каменном фундаменте наймом вольными людьми".
Это был самый вельможный участок столицы, кругом дворцы, хоромы, храмы. Строено все было затейливо, знатно и добротно. Чертеж дома Никитин сделал сам — он обучился в Италии не только живописи, но и архитектурии.
Снаружи никитинское жилище было строгое, белое и гладкое. Хотя строение было из бревен, но оштукатурено под камень.
Тяжелые створчатые двери из кованого железа казались несокрушимыми, как крепостные врата. Окна — их было четыре внизу и три вверху — не светились. "Неужто спит Иван Никитин так рано? Или ушел куда?" — разочарованно подумал Андрей.
Он легко взбежал по узким высоким ступеням каменного крыльца и постучал в дверь кулаком. На стук никто не отозвался. Тогда он грохнул посильнее. Снова тишина. Андрей стал стучать не переставая.