А с полей и болот, что вблизи, тянет в воздухе горькими травами и прелым сеном.

Все, что глаз Андрея выхватывает, — человека, баржу на воде, мелкий розовый облак в небе, — все картина. Все красиво. Так, поди, и не напишешь. А кажется: куда как просто — взял самый дух и выразил его, как твоя душа желает. Станешь к мольберту, возьмешь в руки кисть и задумаешься: ну, а за этим всем что? Что за этим-то, там, внутри, в сути вещей? Красишь-красишь, а все не так. Сухо получается, бедно. Уж сто разов проверил все по живой натуре, фигурам место нашел, и так, и эдак их ставил, а все скверно. Так и бьешься у холста вусмерть. Хочешь открыть самородное по-новому. Об этом-то и есть ревнивая забота художника, чтоб natura naturalis[7] заново засияла, чтоб новые связки найти в красках, по-своему теплое с холодным сочетать. Тут к месту икону вспомнишь, и на голландский манер испробуешь, и на сурового, правдивого Ивана Никитина оглянешься, господина живописца, знатного персонного мастера, обласканного Петром и сосланного Анной Иоанновной в Сибирь. Эх, Иван Никитич, не войти уже в твои новоманерные каменные палаты на Тверской улице. Был живописец, стал колодник. И все мы, художники, колодники — под надзором ли Тайной канцелярии иль под арестом совести своей живем… И удача у нас гость редкий, дорогой. Мило волку теля, да где его взять? Томишься в собственном соку, испреешь весь, пока добьешься в холстинке желанного.

Неведомо от кого сверкнуло в Матвееве — от родной ли матушки, давшей жизнь, от грустной ли березы, что колыбельно под окном качалась и шептала, иль совсем уж от дальних предков-иконописцев пошла по разветвлениям, побежала горячая кровиночка. Бежит себе по живым, тонким, прозрачным стволам и звенит. Родился он художником, художником и помрет. Какой бы удел ему ни выпал — слава или осужденье, почести или забвенье. Бывает, что талант утомляется и состав его гибнет, крошится, на нет исходит. Только это Андрею не грозит. Он о том и не думает, уповая на себя и на господа. Одному богу известно, кого мертвить в художестве, а кого живить. Кого забыть, а кого и на все времена запомнить. У гоф-малера Матвеева Андрея то было только свойство, что весь он к живописи обращен был, всею душой в ней содержался и никогда не гнался, не стремился ухватить власть, деньги или чины.

Знал Андрей крепко одно — чины с художеством враги смертные. Молярство живописное как шило, если в костях засело, так его и из мяса не выколотишь. А чины разрушают в художнике возможность думать…

Трудно жить художником и невыносимо порой. Час работаешь, а день и ночь думаешь о трудах своих. Такая жизнь кому хочешь бедной покажется, работа всю мочь отъедает, на жену не останется. Когда днем чего не доделаешь, так ночью приснится. Вскинешься утром и к холсту, чтоб не дай бог не забыть. А как пишешь, так все тебе в строку идет: и колер какой-нибудь, тому лет пять назад виденный, сгодится, и свет употребишь в картине, запомненный случайно, и раскосость скул какой-нибудь девки в портрет спишешь…

"И впрямь мы, художники, и самое счастливое, и самое несчастное племя на земле, — думал Андрей. — Сколько недоешь, недоспишь, не поживешь, как все. Жить из руки в рот, что заработал, то и проел, тяжко. Денежного запасу никогда нет. И все же в художестве что-то постоянно манит, загораются впереди какие-то неясные огни. Дойдешь до них, а за ними в сумраке жизни новый дальний свет зреет, зовет. И некогда останавливаться. Остановишься — окаменеешь…

И отчего это, — думал он, — когда сам человек захочет стать художником, то он идет с запасом лишнего, что потом сбросит и обнажит свое художество во всей красе — и видишь его ясно, как бабу в каленой бане. Сверкает бриллиантом. А когда человека определят в художники и начнут на ухо лгать, уча рисовать, то всюду так обкорнают, так сомнут живое, костяк так ему обломают, что с фонарем его не сыщешь. Прекратят учить, и уже ничего у него не остается. Какой там бриллиант — одна колкая пыль, мелкота".

* * *

Андрей встрепенулся от грохота. Трубя рожками, промчались по дороге почтари. Свежие лошади под ними волновались, ржали, громко цокали копытами. По душе Андрею хлопотливая, неумолчная Москва — алтарь отечества. Редкую и радостную возможность дает пейзаж ее художнику. Но хмурый Петербург дороже. Ему, Матвееву, что было в городе том? А все! И войлок неба, и зеркало Невы, в который глядится новорожденный каменный ангел, и крохотная церковка Николы Чудотворца при морском полковом дворе, и соборная Исаакиевская, и нарядные дворцы с разлитым во всех окнах сиянием свечей. Петербург — поддержка Андрею, подкрепленье сил душевных и телесных. Там жил Петр, без него не стать бы Матвееву художником.

Лик государя навсегда остался в нем как светоч. Был царь неуемен, пылок, гневлив. Знатно гулял он в городе, который основал, и двадцать пять пушек приветствовали его заздравные чаши, и пиршества его тянулись ночи напролет. И отдыхал он в граде своем от ударов судьбы тяжких и от врагов своих. Там и нашел успокоение в недостроенном соборе Петропавловском.

"Тут бы, в Москве, не выжить мне, — думал Андрей, — хотя и вольности больше, баловства. Русская безалаберщина в Москве во всем выпирает, всякий может дурачиться, хотя болтать почем зря меньше стали из-за бироновских шпионов. Многозвучна матушка, хороша, звон колокольный сплетается с живым говором толпы. А все же не выжить…

Совсем не то у нас в Санкт-Петербурге. Там все по струнке! Лишнего не скажи, ляпнул что не так — и пропала головушка! Каждый по той улице идет, каковая ему отведена. Каменная западня, да и только".

Но под родными невскими небесами Матвеев опору чуял, что-то было такое, что не давало упасть. А устойчивость негде взять, кроме как в себе да в близких друзьях. Обожал он город Петра, цвет и самый дух его, потому и писал русских людей, и хотелось подряд ему рисовать все, что ни есть в нем. Без этого и не был бы санкт-петербургским живописным мастером.

Еще когда гулял Андрей и глядел на Кремль, подумал тогда, что паче всего художество показывает силу и цвет государства. Коли государь мудр и прилежное старание о добром художестве имеет, как то Петр делал, так и государству доход. Ведь художник штука ломкая, на него нажми посильней, он и хрупнет, как курье яйцо…

Сколько картин сложилось у Андрея, пока бродил он по Москве! Запоминались они подробно, не было нужды срисовывать. Память у него была цепкая, забористая. Так и стояли они, ненаписанные картины, в голове рядком. На одной был Каменный мост, а под ним два мужика купали трех коней, и один был белый с черными яблоками на боках. Низко нагнувшись над водой, бабы, стоя на коленях, полоскали белье в реке и развешивали его сушить тут же на низкой изгороди.