Прежде, когда в нем душа начинала болеть, так себя успокаивал: хватит унижений, вдосталь наелся холуйских хлебов. А теперь, как Андрея Матвеева увидал в полном блеске, засосало его сердце по большому художеству, по жизни прежней. Проснулось в нем прошлое, долго и смертно подавляемое. Он бы многое отдал, чтоб художество его под руку не толкали. Но нужно было жить, как все. А он не мог. Казалось ему, что внутренности в нем перегорели от вечного нижайшего угодничества. Говорил он Андрею:

— Хочу сделать так хоть разок, как сам разумею, а нельзя!

— Так и не делай, — говорил Андрей.

— А коли хочется?

— Ну, так и делай!

— А нельзя! — отвечал Лёха. — Вздернут!

От такой затопырки и журбы-печали только водкой и спасаешься, выпьешь — свободен, как теплый ветер, куда хочешь, туда и вей! Для Лёхи так оно и вышло: повеял ему ветерок из трактира в погребок. Теперь-то нечего рвать на своем заду волоса! Поздно. Смотрел Лёха на Андрея и думал еще о том, что и в жене другу пощастило. Орина у Андрея такая — все снесет. Он будет ноги мыть, а она ту воду выпьет. Истинно сказано: жена мужу пластырь, а он ей пастырь. А Лёхина жена капризна была, норовиста и зла. Может, это и была главная заноза, что вошла ему в живое тело? Ни стань с ней, ни ляжь. И то не так, и это нехорошо. Верно, потому и сложилось в народе издавна так: лучше, мол, в пустыне со зверьми жити, нежели со злою женой. Бог с ней!

Однова только пожалился Лёха на жену свою Матвееву:

— Уж так мне с ней тяжко бывает, сил нет. Да никак она у меня еще и погуливает! Прибью, как поймаю.

Андрей отшутился тогда:

— И ты, друг, не подарок! А жена не лужа, хватит и для мужа. Все равно всю не вымакаешь!..

Теперь Андрей думал с запоздалыми угрызеньями, что мог бы во всех бедах получше другу тогда пособить. Тот бы, может, и не сломался. Да только знал Матвеев одно: как ни помогай, а человек сам себе лучший целитель и лучший помощник.

…А Лёха, поглядеть на него, двужильный. Телом крепок, и вроде здоровье его не сильно потревожено ни водкой, ни переменой судьбы. Видно по нему, что всякая испитая чаша, даже горькая, пошла его душе на пользу. Если он попятился в жизни, как речной рак, то найдет силы и остановиться. Раки в реке перешепнутся и соснут, а люди стоящие перетерпятся и взойдут. И Лёха встанет, найдет способ переменить жизнь к лучшему.

Новая личина Лёхина ушибла Матвеева больно. И падением своим до вертуна карусельного удивил он его более, нежели до того удивлял свежестью дарованья. Истинным талантам всегда удел тяжелый, мнет их и корежит, а люди ничтожные, стень всякая, возвышаются в полной безопасности. Она на твердой опоре стоит! Ее не тронь!

Поступка друга не могши понять до конца даже и теперь, после его рассказа, Матвеев только и сказал ему:

— Ты, Лексей, помни: нельзя художником быть и перестать делать добро художеством своим!.. Это я во как знаю!

Лёха сидел, насупившись, низко опустив голову, и не смотрел на Андрея. Он совсем забылся. Матвеев захмелел и бессмысленно вращал свои сверкающие глаза.

…А в каруселе прокатиться напоследок желал каждый. Горазд был особливо торговый люд, что всю жизнь проводил на ногах. Да и кого тут только не было! Пекаря муромских калачей с коробами на боку, квасницы из кислощевого заведения, пышечницы, круглые и мягкие, как и товар их, кустари с лентами и пуговками, вяземские и городецкие пряничники, печеночники и сердечники, что могли на грош отпустить всяких воловьих внутренностей с солью. Тут сновали и темные дельцы, и скоморохи, и разгульные девки, и гармонисты, и шарманщики. Всем приспела охота провести время весело. Карусель каждому давал приют, а многим и заработок.

Самокаты такого рода, слышно, по всей Москве престольной понастроили. У Девичьего поля, на Воробьевских горах, в Сокольниках. А лучше всех, говорят, тут, у Калужской. Веселей, проще народ. Простолюдины знают цену жизни и радости.

Вон орут как, не щадя глоток своих:

— А ну, кто поглядеть горазд, как мадам в кринолине на конька взлезла да перекувыркнулась и что ейный сосед потому увидал!..

— А пирожки сычужныя, коврижки сладкия!

— А вот медова с имбирем, даром денег не берем!

— А покурить через воду славного заморского табачку!

Рядом с калужским каруселем балаган. Потешные представленья там. За особую плату народец редкостный показывается. Понавезли уродцев со всего бела света. Сюда пришел — так и гуляй вволю.

Ничего не скажешь, всем хорош карусель, колесо счастья, что бежит себе и бежит в пустоте!

А рядом лалакают душа в душу два российских живописца между собой, и никто из них, понятно, не знает: Матвееву всего один год жития его остался, а Лексей, узнав об такой его участи горькой, бросит пьянство и карусельное верченье, бросит, вернется в Санкт-Петербург и, превозмогши себя, глубоко в сердце утопит прошлые терзания свои. И снова будет славен, именит живописный мастер Степанов.

И сто лет пройдет, и двести годов пролетит, но волны забвения обтекут обоих дружков. Картины и жизни их перешагнут время.

Но вот какое доношение отправлено в Академию наук:

"Сего генваря 28 дня во время бывшего фейерверка стояли мы, нижайшие, на Питербургской стороне против того фейерверка, у новостроящихся полат, четыре человека — все живописцы, и из нас одного — живописного мастера Лексея Степанова — ракетою голову прошибло и руку переломило. И поели мы, нижайшие, его, Степанова, привезли домой, и он по полуночи в шестом часу волею божиею умер. А что по смерти его осталось, о том при сем прилагаем реестр. И о вышеописанном Академия наук что соблаговолит?"