Андрей тоже впился пальцами мне в руку, когда прошла на поляну копалуха. И в ухо горячо задышал, думал — к нам зайдет.

Смотрим, на поляне уже две пары. Глухари, как кавалеры в черных фраках, в поклоне перед дамами франтятся, ножкой шаркают. С дерева еще спрыгивают глухари, крыльев не открывают — пружинят на ногах, веером ставят хвосты — черные с белой пелериной — и начинают водить хороводы, предварительно пригласив даму. Если дама возражает, вращая маленькой головой, подскакивает другой кавалер, затевается ссора. Вначале кавалеры друг другу кланяются, долго, вежливо, но, видно, договориться не могут. И один другому закатывает пощечину — только перья трещат. Сходятся грудью, теснят друг друга за невидимую черту, кто оказался за поляной — отходит в сторону за кустик. Зато победитель, подняв голову, вздыбив перья, подпрыгивает кандибобером вокруг дамы. Дама приседает, делает реверанс, и идут они парой по кругу. Он — с высоко поднятой головой. Его веерообразный хвост, словно длинный фрак, фалдами чертит землю. Она голову наклонит и будто вприсядку идет, плавно, величественно — и так пара за парой, одна наряднее другой, и выдумкам в танцах нет конца, и веселые, опьяненные, прихлопывают они крыльями, будто ладошами.

Андрей переводит дух и еще сильнее держит меня за руку, и головы наши сильнее притискиваются к щели.

А на поляне уже не меньше тридцати пар. Словно разноцветная карусель перед глазами вращается.

— Смотри, дед, — не может Андрей удержаться, — чехарду затеяли.

Два огромных глухаря, отливая воронеными спинами, сражаются на обочине: только перья, как копья, трещат. Сейчас пали по ним из пушки — не расступятся. Вот один другому наступил на крыло, забавно прыгают. Андрей хохотнул и зажал рукой рот.

Но весенний глухариный карнавал ноль внимания на смех. Круг все теснее и гуще, подходят все новые и новые пары, уже сосчитать невозможно.

— Что, Андрюха, пальнем по той парочке?..

— Не надо, дед, — поспешно отвечает Андрей, — ведь у них пир. А на пиру не убивают. Смотри. И солнце сейчас начнется…

Андрей замирает…

Ободняло. Солнце вытянуло росу сереньким туманом, просеяло ее между деревьев, а мы приготовили завтрак из свежей рыбы. Наелись, котомки за спины и — вперед.

Патыма отступила в свое русло, оставив удобную для ходьбы террасу. Над водой рыдают кулики.

— Дед, а вдруг их нет?

— Не переживай прежде времени. — У самого тоже это опасение давно завяло в горле.

Уже и до хижины недалеко. Прислушиваюсь, не лают ли, нет, не лают.

— Устал? — спрашиваю.

— Переживаю, — отвечает пацан.

— Знаешь, Андрюха, подойдем и напугаем этих дурундасов.

— Правильно, дед, зададим им.

Андрей выпячивает вперед грудь и ширит шаг. Вот и хижина показалась. Сразу узнали — хоть и место изменилось, как-то все стало по-другому. Высоко оголились берега.

Вдруг из кустов вылетает Голец и со всех ног бросается на Андрея — визжит, лает, не знает, что делать от радости. Ветка не встречает, уже не случилось ли чего?

Заходим в хижину — лежит калачиком около настила, хвостом бьет о землю — виноватится. Глаза провалились, подтеки от слез, что ли. Два комочка шевелятся у нее на животе… Вот оно что!

Андрей на колени перед ней.

— Дед, — не может он удержаться от слез, — вот видишь…

Из-за палатки просовывается голова Гольца, в зубах у него мышь — осторожно положил около Ветки — и на улицу…

У меня запершило в горле. Худой, одни мощи, ноги высокие стали. Сколько дней голодали, бедняги. А уйти не могли, — дети… Ветка тоже встала, плоская, как доска. Сухари в мешке тут же, могли бы прогрызть — не тронули. Даю сухарь, хрумкает жадно, как сахар.

Разложили костер, на скорую руку тюрю приготовили: кипятком залили сухари, масла в них, соли — готово. Кормим собак, и сами едим. Понемногу даем, а то объедятся.

Щенки худые, складками висит кожица. Андрей их с рук не спускает, за пазухой греет. Ветка сидит, щурит глаза. Собаки тоже плачут. Это я точно знаю.

Однажды к нам на ЛЭП зашел охотник с собакой, я тут встретила его вся наша лэповская свора. Ну, думаем, разорвут его собаку. Охотник стоит спокойно, пес хвост бубликом, на хозяина смотрит. Обложили их собаки, а пес зубами только, как волк, щелкает — увертывается. Один кобель зацепил все-таки его, и тогда он как прыгнул — от наших псов только клочья полетели, а, надо сказать, и у нас собаки не из последнего десятка. Раскидал пришелец наших в разные стороны. Схватил одного, придавил за горло, у того только хвост дрожит, едва отобрали. Разогнали: кого в палатку, кого на палатку. А гость ходит степенно, обнюхивает жилье, ногу поднимает, заглянул в столовку — за объедки принялся. Ну, хозяева, конечно, переживают, особенно Пират — вожак лэповской своры — весь злостью исходит. Власть терять — у собак это хуже смерти, борьба за место вожака часто смертельная. Почуяли подданные Пирата силу пришельца, заискивают, и уже хвостами машут, и тут же рычат скрытно. Разглядел — лайка мощная, тунгусская — тонкие ноги, сухая морда, косые глаза. Ходит — хвост в три кольца, а под шкурой мускулы, как гуттаперчевые мячики играют.

А мы в баню собрались ехать к слюдянщикам. Гостя приглашаем. Охотник привязал своего пса около палатки, чтобы в лес не ушел или за ними в поселок не увязался. Остался дежурный.

Возвратились из бани и видим: пес гостя лежит изодранный весь — едва живой. Лэповские собаки тоже — у которой уха нет, у которой лапа болтается, у которой живот выхвачен.

Видим: подняла тунгусская лайка морду, а по щекам слезы. Охотник рвал на себе волосы, стучал головой о землю. Потом взвалил собаку на плечи — никакие уговоры не помогли, ушел в тайгу, шапку даже оставил.