Усмотрев в этом эпизоде что-то детское, я предложил Безумному Денни сделать, как мы делали в детстве в Москве: обломить одну спичку, а другую оставить как есть и посмотреть, какая попадет в водосточный люк первой. Мы с Безумным Денни поочередно меняли размеры спичек, но в каждой игре одерживал верх он. Мы решили встретиться завтра в Центральном парке, чтобы продолжить игру в одном из прудов, как все нормальные люди. «Нормальные люди» было выражение, котором любил пользоваться Безумный Денни.

На площадке перед скамейкой, на которой я сижу, люди катаются на роликах. Передо мной выделывает пилотажные фигуры девица — инструктор аэробики, утреннюю программу которой я видел по кабельному. Нью-Йорк наполовину состоит из людей, играющих самих себя в телевизионной программе или фильме, в которых снимаются. То, что я вижу, — продолжение телепрограммы этой девицы. В ее ушах наушники от плеера, она выписывает вензеля, плавно взмахивая в такт музыке руками, как чайка крыльями.

Шагах в десяти от меня в кустах происходит движение. Приглядываюсь: это Заикающийся Джон, персонаж скабрезной радио-телепередачи Говарда Стерна. Что ни говори, а Нью-Йорк мало отличается от программ, которые про него снимают. Заикающийся Джон что-то деловито объясняет двум блондинкам стриптизерского вида. Рядом околачивается парень с камерой. На девушках майки с координатами радиостанции, на которой работает Говард. Понятно, что эти загорелые изгибы и выпуклости предназначены не для реальной жизни и уж тем более не для плотских утех, а для жизни по ту строну объектива, но что-то все равно заставляет кровь бежать быстрее.

Девушки разворачивают малопристойный лозунг, выпячивают грудь и кричат в камеры, что Говард заставит вашу задницу краснеть не хуже личика скромной недотроги, мать вашу! Заикающийся Джон говорит «Стоп!» и просит девушек сделать все точно так же еще раз, но только более честно. Девушки пытаются сделать это еще более честно. На мой взгляд, вторая попытка исполнена так же, но на этот раз одна из девиц обнажила грудь. В понимании Заикающегося Джона это как раз и было более честным, он сказал девушкам, что второй раз получилось гораздо честнее, и напомнил прийти сегодня на шоу к Говарду и не забыть взять с собой игрушки. До этой минуты я был уверен, что знаком со значением слова «игрушки» досконально, но, глядя на хищные лица девушек, подумал, что в этом мире осталось еще много вещей, друг Горацио, о существовании которых я не подозреваю, в том числе то, что эти девушки называют «своими игрушками».

После второго дубля девушки расходятся в разные стороны. Та, что обнажила грудь, пересекает луг, ведущий к Централ Парк Уэст. Ее движения скованы, и она с опаской оглядывается по сторонам. Мне приходит в голову, что эта боязнь вызвана тем, что ей временно пришлось оказаться в условиях обычной жизни, а не привычной ей глянцевой.

Из толпы выныривает брюнетка. Не знаю, как она появилась. Знаю, что смотрел на нее, но не видел. Но вот она передо мной, сидит на скамейке напротив, с чуть высокомерным выражением. В майке с координатами станции, на которой работает Говард Стерн. Откуда майка? Реклама передачи Говарда Стерна, как у тех блондинок и Заикающегося Джона? Нынешняя живая картинка сама выглядит, как рекламная фотография: эффектная девушка на скамейке, Центральный Парк, позади люди с собаками, деревья. Все выглядит до того ладно, что немного искусственно. Сама девушка такая подходящая, как будто ей заплатили, чтобы вот так сидела на скамейке напротив меня.

Красотка с серьезным видом подставила лицо солнцу. Строгое, едва заметно, что злое, выражение. Я люблю ее за то, что она сидит под тем же солнцем, под которым сижу я. Не так часто что-то несомнительно объединяет меня с действительностью.

Ощущение того, что я и девушка одни в этом парке, создает иллюзию доверия и близости. В такой степени, что ничего не стоит встать и подойти к ней. Сажусь рядом и так же сосредоточенно обращаю к солнцу лицо. Какое-то время сидим молча.

— Ничего, что я пересел к вам? — нарушаю тишину. — Просто на вашей скамейке солнце с нужной стороны. Подсел безо всякого умысла. Тоже хочется загореть.

В ответ ничего вразумительного. Промямлила что-то насчет свободной страны, в которой вместе со свободой слова и религии людям предоставлена свобода выбора, на какой скамейке сидеть.

— Где хочешь, там и садись. К чему вообще объяснения?

— Хотелось ничего не нарушить. Гармонично сидите. И вокруг так мирно, как будто весь город заснул. Хорошее все-таки место Центральный Парк…

Замолчали. Она подставляла свое личико солнцу все ожесточенней. Юбку задрала еще выше, чтобы ноги могли загореть доверху.

— В первый раз загораете?

Вопрос вызвал необъяснимое раздражение.

— С чего ты взял, что в первый раз?

— Ну, я решил, что вы впервые вышли на улицу.

Тут она совсем разозлилась.

— И почему же ты так решил? А на работу кто будет ходить? А в магазин? А в клубы с подругами? Я, между прочим, в этом городе живу.

— А у меня чувство, что я-то точно в первый раз. Совсем другой воздух. И солнце другое. Земля как впервые живая. Нет, хорошо, что есть Центральный Парк. Правда, меня от его воздуха все время клонит в сон. Я до того, как сесть, даже минут десять вздремнул на траве. Это моя первая весна в Нью-Йорке. Я был здесь однажды весной, но все равно эта ощущается как первая.

Тут я увидел — тоже как впервые, — какое строгое у нее выражение лица, и решил, что подсел к ней необдуманно. Однако сидели, как сидели, и ничего, кроме жара солнца, для нас не существовало. Рядом с любой девушкой сидеть и ни о чем не думать приятно.

Она загорала с самоотдачей, как если бы это была ее работа.

— С этим надо осторожнее, — покровительственно сказал я. — Можно и обгореть. Я в Италии провалялся на пляже, потом три дня не мог найти себе места.

— Нет, почему это я первый день загораю? — опять возмущенно огрызнулась она.