Некоторые исследователи пытались решить проблему упрощенным способом, сведя ее к элементарной ошибке переписчика Правды. Так, Л. Гетц утверждал, что появление варяга и колбяга в статье 11 Древнейшей Правды есть результат позднейшей описки, перенесшей их сюда из предшествующей 10 статьи. Будь по-другому, считал Л. Гетц, то варяг и колбяг бы попали в статью 16, являющуюся, по его мнению, дополнением к статье 11. Показательным для Л. Гетца было и то, что в сходной 38 статье Пространной Правды варяг и колбяг отсутствуют.386

Н. А. Максимейко не находил здесь никакой ошибки переписчика, и наличие в статье 11 Древнейшей Правды варяга и колбяга показалось ему признаком новгородского происхождения данной статьи. По его разумению, «если укрывшегося раба надо было выводить и изымать, то значит он находился в месте огражденном и замкнутом». Обратив внимание на формулу статьи 13 «а познаеть в своемь миру», Н. А. Максимейко замечает: «В этом выражении можно видеть указание на земляков, туземцев, в противоположность иностранцам» статьи 11. Поскольку «варяги жили среди русского населения отдельной колонией», это создавало «благоприятные условия для укрывательства» беглых рабов. Вот почему нет ничего удивительного в том, что Правда, горя об укрывателях челядина, «называет только варягов и колбягов».387

Мысль о новгородском происхождении Правды Ярослава (Древнейшей Правды) вообще и статьи 11 в частности получила широкое распространение в советской историографии.388 Один из видных исследователей Русской Правды Л. В. Черепнин связал составление Правды Ярослава с новгородским восстанием 1015-1016 гг., направленным против варяжской дружины, творившей насилия над новгородцами.389 «Возникшая под влиянием серьезных волнений в Новгороде в 1016 г. Правда Ярослава ставит своей задачей тщательную и заботливую защиту местного населения от вооруженных варяжских дружинников».390 Помимо прочего, «на обостренность отношений между новгородским населением и отрядами дружинников указывает и нарочитая вставка в ст.10 (т.е. ст.11. — И. Ф.), декретирующая право владельца беглого "челядина" "изымать" его у укрывателя. Эту общую формулу, предусматривающую вообще укрывательство беглого челядина, Правда дополнила определением разряда укрывателей: "аще ли челядин скрывается любо у варяга, любо у кольбяга". Конечно, не случайно это намеренное выделение "варяга" и "кольбяга", указывающее на постоянную рознь с новгородскими жителями».391 Далее Л. В. Черепнин со ссылкой на Н. А. Максимейко пишет: «О том же свидетельствует и терминология статьи. Выражения "а его за три дня не выведоуть...", "то изымати емоу свой челядин" и т. д. говорят об изолированности от местного населения варягов, живших особой колонией, в огражденном и замкнутом месте. Право на такой вывод дает, быть может, и ст.12 (т.е. ст.13. — И. Ф.) — "аще поиметь кто чюжь конь, любо оружие, любо порт, а познаеть в своемъ мироу, то взяти ему свое, а 3 гривне за обидоу". В этом выражении ("свой мир") можно видеть указание на противоположность "своей общины" местного населения и корпорации вооруженных варягов, не сливавшихся с местной общиной, подобно тому, как в последующее нремя существовали особые Готский и Немецкий дворы».392 Л. В. Черепнин обнаружил двойственный характер статьи 11, «согласно которой беглый челядин (раб), скрывшийся во дворе у варяга или у колбяга и не выданный укрывателем собственнику в течение трех дней, по истечении этого срока может быть возвращен своему господину принудительно, причем виновный в укрывательстве должен уплатить штраф в сумме 3 гривен. Эта статья и борется со сманиванием чужих рабов варягами, и в то же время, привлекая последних к ответственности, облегчает им возможность избежать наказания, устанавливая легальный срок выдачи беглых».393

Мы не можем принять наблюдения Л. В. Черепнина. Думается, он ошибался, когда настаивал на Новгородском происхождении Правды Ярослава, связывая ее с антиваряжским движением новгородцев в 1015 г. Правда, судя по всему, была составлена в Киеве и предназначалась для судопроизводства в Киевской и Новгородской землях.394 Увязывание ее только с жизнью Новгорода, новгородской городской общины неизбежно оборачивается искажениями и натяжками при анализе содержания памятника. Не избежал этого и Л. В. Черепнин, несмотря на свою первоклассную источниковедческую подготовку. Рассуждая о «тщательной» и «заботливой» защите новгородцев от «вооруженных варяжских дружин» после кровавых происшествий 1015 г., проявлением такой защиты он считает «нарочитую Ставку» в статью 11, называющую варяга и колбяга как укрывателей бежавшего челядина. Но летопись сообщает о столкновениях новгородцев с одними лишь варягами и хранит полное молчание о колбягах, чем сущетвенно отличается по смыслу от постановлений Правды. Л. В. Черепнин проходит мимо этой важной детали, продолжая настойчиво повторять идею о новгородской происхождении Правды Ярослава, созданной якобы по горячим следам бурных событий 1015-1016 гг., потрясших волховскую столицу. Подобное невнимание к серьезному расхождению летописи и Древнейшей Правды по содержанию противопоказано исследователю. Оно усугубляется отдельными небрежностями в изложении статьи 11. Например, историк отмечает, что по истечении 3-х дневного срока пребывания у варяга или колбяга челядин «может быть (разрядка наша. — И. Ф.) возвращен своему господину принудительно», тогда как Правда говорит об «изымании» господином своего челядина, причем в императивной форме.

Мысль о «нарочитой вставке», выводящей на историческую сцену варяга и колбяга, базируется у Л. В. Черепнина на ощущении первичности в законодательном памятнике некой «общей формулы, предусматривающей вообще укрывательство беглого челядина». Автор снова навязывает Правде то, чего в ней нет. Если быть точным и не выходить за рамки текста Правды, надо сказать, что никакого укрывательства вообще законодатель не предусматривает, говоря ясно и определенно о бегстве челядина к варягу или колбягу. Статья 11 сформулирована четко и не дает оснований заключать о наличии в ней вставки. Считать ее целиком вставочной бездоказательно. Остается признать, что составителей беспокоило укрывательство челяди именно варягами и колбягами, против чего и направлена статья 11. Очевидно варяги и колбяги, т. е. иноземцы, внушали особую тревогу владельцам челяди как реальные и потенциальные нарушители их собственнических прав. Это объяснялось конкретной исторической обстановкой, сложившейся на Руси в конце Х-начале XI столетий, о чем разговор впереди.395

Не доказано и утверждение Л. В. Черепнина о «двойственном» характере статьи 11, выраженном якобы с одной стороны, в привлечении варягов396 к ответственности за «сманивание чужих рабов» и в предоставлении им возможности избежать наказания в случае выдачи беглого челядина в установленный срок, — с другой. Гут Л. В. Черепнин смещает акценты, принадлежащие законодателю, согласно которому сам факт появления челядина в доме варяга или колбяга не означал виновности последних: оказаться там челядин мог по собственной инициативе, на свой страх и риск, а не в результате сманивания. В этом случае челядина «выводили», что свидетельствовало о непричастности варяга и колбяга к побегу челядина и, следовательно, об их невиновности. Законодатель устанавливал взятый, вероятно, из обычного права 3-х дневный срок, в течение которого беглец должен быть «выведен». Превышение его рассматривалось как подтверждение злого умысла со стороны варяга и колбяга, что влекло за собой наказание.397 Во всем этом мы не находим никакой двойственности. Ошибочная посылка о создании Древнейшей Правды и, в частности, статьи 11 под впечатлением событий 1015 г. в Новгороде повела Л. В. Черепнина ложным путем. На том же пути оказался и Б. А. Рыбаков.

Во всех статьях первой части Краткой Правды Б. А. Рыбаков увидел преломление «новгородских событий в июле-августе 1015 г. Юридический документ, определяющий штрафы за различные преступления против личности, не менее красочно, чем летопись рисует нам город в условиях заполнения его праздными наемниками, буянящими на улицах и в домах. Город населен Рыцарями и холопами; рыцари ездят верхом на конях, воооружены мечами, копьями, щитами; холопы и челядинцы иногда вступают в городскую драку, помогают своему господину, бьют жердями и батогами свободных людей, а когда приходится туго, то ищут защиты в господских хоромах. А иногда иной челядин, воспользовавщись случаем, скроется от господина во дворе чужеземца». По Б.А.Рыбакову, Древнейшая Правда, «как и летопись рисует Новгород 1015-1016 гг. расколотым на две части, на два лагеря: к одному из них принадлежит население Новгорода, от боярина до изгоя, а к другому — чужеземцы варяги и колбяги (жители Балтики). Они устраивают драки, наносят оскорбления, угрожают обнаженными мечами, хватают чужих коней и ездят на них по городу, берут чужое оружие, укрывают чужую челядь, выдирают усы и бороды, рубят руки и ноги, убивают насмерть, даже на пирах дерутся чашами и турьими рогами». Историк полагает, будто варяги и колбяги «поставлены законом Ярослава в неполноправное положение», подтверждением чего является и то, что «только в отношении варягов и колбягов закон предусматривает штраф за укрывательство чужого челядина».398

Сцены из жизни Новгорода, воспроизведенные Б.А.Рыбаковым с большой экспрессией, взяты откуда угодно, но не из Правды Ярослава. К области фантазии нужно отнести рыцарей, которые ездят верхом на конях, вооруженные мечами, копьями и щитами. В рыцарей Б. А. Рыбаков превратил «мужей», упоминаемых Древнейшей Правдой.399 Но, как показывает непредвзятый анализ памятника, «муж» Правды — прежде всего свободный человек, горожанин или селянин.400 Что же касается «челядинцев», вступающих иногда в городскую драку, бьющих жердями и батогами свободных людей, то это просто фантазия автора, ибо в Правде их нет.