Аргументы историка, как видим, зыбки, а доводы искусственны. Но это отнюдь не означает, что мы полностью отрицаем желание составителей русско-византийских договоров как-то отделить пленника от челядина. Вопрос в том, сколь это сделано радикально. И здесь надо со всей определенностью сказать: никаких коренных различий в социальном положении пленника и челядина договоры не устанавливают. Но поскольку их размежевание в договорах все-таки намечено, следует объяснить, чем это вызвано. И здесь возможны два объяснения, одно из которых связано с общими представлениями древних людей о статусе пленника, а другое — с конкретными фактами русско-византийских отношений конца IХ-первой половины X в.

В древних обществах положение пленника, не адаптированного и не включенного в состав familia или какой-нибудь иной ассоциации, было неизмеримо хуже, чем положение раба, ибо, как замечает Э. Бенвенист, пленник, находясь в руках того, кто взял его в плен, или в руках купца, не пользовался статусом раба, «имеющего хоть какие-то гарантии своего существования».323 Эти гарантии он получал лишь тогда, когда входил в коллектив, группу, поскольку традиционное право обращалось не к отдельной личности, а к союзу лиц, будь то род, семья, племя и пр.324 Естественно предположить, что данные особенности отношения к пленнику в архаических обществах могли обусловить различие между челядином и «полоняником», обнаруживаемое в русско-византийских договорах. Однако такое предположение скорее подошло бы к русам, переживавшим эпоху варварства, чем к ромеям с их правосознанием и общественными отношениями, далеко ушедшими вперед по сравнению с Русью.325 В этой связи подобного рода предположение становится еще более проблематичным, если учесть, что статьи о челядинах и пленниках построены на одинаковых взаимных обязательствах русской и греческой сторон. Следовательно, причина некоторого обособления пленника от челядина договоров Руси с греками крылась в другом, на наш взгляд, — в преследуемых участниками соглашений интересах и целях, а именно в возвращении из плена на родину своих сограждан.

Важно не упускать из вида одну элементарную вещь: договоры 911 и 944 гг. определяют порядок выкупа и последующего освобождения пленников не вообще, а только русских и греков. Данное обстоятельство и вызывало, по нашему мнению, необходимость терминологически развести пленника и челядина, что вполне понятно: ведь словом «челядин» на Руси, как мы уже убедились, называли раба-пленника, независимо от его этнической принадлежности. Участников же соглашения волновал вопрос о судьбе лиц собственного этноса, оказавшихся за пределами родной земли в результате полона. Вот почему понадобилось выделить русина и гречина из общей челядинной массы, что и было сделано посредством раздельного применения терминов «челядин» и «пленник». Таким образом, разграничение челядинов и пленников осуществлялось не по социальному, а по этническому признаку. Поэтому нет никаких оснований полагать, что за челядином и пленником скрывались разные вещественные категории. Челядин и пленник договоров Руси с Византией — невольники, опрокинутые в рабство лоном. Но за первым стоял нерусин и негречин, а за вторым — русин и гречин. Вот, в сущности, и все их различие.

Завершая анализ сведений о челяди,содержащихся в русско-византийских договорах, можно утверждать: и а договоре Олега с греками и в аналогичном соглашении Игоря челядин выступает в качестве раба, попавшего в рабство через плен.326

Рабская природа челядина отражается и в обстоятельствах, связанных с утверждением договора 944 г торжественно скрепленного обоюдной присягой. Когда греческие послы отбывали на родину, князь Игорь щедро одарил их: «Игорь же, утвердив мир с греками отпусти слы, одарив скорою, и чалядью и воском, и отпусти я».327 Кто скрывался за челядью, подаренной киевским князем, догадаться легко: это рабы. Недаром послы одарены ими вместе с мехами и воском — товаром, пользовавшимся постоянным спросом на внешнем рынке.328 С этой точки зрения летописное известие как бы уравнивает челядь с мехами и воском, намекая на торговлю и челядинным товаром.

Другое летописное известие переводит нас из сферы предположений в область несомненных реалий. Летописец рассказывает: «Рече Святослав к матери своей и к боляром своим: "Не любо ми есть в Киеве быти, хочю жити в Переславци на Дунай, яко то есть середа земли моей, яко ту вся благая сходятся: от Грек злато, поволоки, вина и овощеве разноличные, из Чех же, из Угор сребро и комони, из Руси же скора и воск, мед и челядь».329 Переяславец на Дунае, или, как выяснил Перхавко, Преслав Великий, будучи крупнейшим торговым центром Болгарии IX-X вв., стоял на стыке торговых путей.330 Сюда везли разнообразные товары, среди которых была и челядь, т.е. рабы. 331

Удачным дополнением к речи Святослава служит извлечение из сочинения Константина Багрянородного «Об управлении империей». В главе девятой своего труда император говорит о путешествии росов из «Росии» в Константинополь с торговыми целями, о тяжелых испытаниях и больших опасностях, лежащих на этом многотрудном пути. Здесь император приводит такие подробности, благодаря которым мы получаем возможность более уверенно судить о челяди, названной Святославом. По рассказу Константина, на четвертом днепровском пороге все ладьи росов «причаливают к земле носами вперед, с ними выходят назначенные для несения стражи мужи и удаляются. Они неусыпно несут стражу из-за пачинакитов. А прочие, взяв вещи, которые были у них в моноксилах, проводят рабов в цепях по суше на протяжении шести миль, пока не минуют порог».332 Отсюда ясно, кого надо видеть в челяди, направляемой на рынок с другими разными товарами. Челядь — рабы, идущие регулярными партиями на византийский рынок.

Академик Б. А. Рыбаков счел возможным отождествить челядь из речи Святослава с «пленными рабами»,333 а исследователь истории становления крестьянства у восточных славян А. В. Чернецов — сопроводить эту речь следующим разъяснением: «Рабы, постоянно упоминаемые среди вывозимых из славянских земель товаров, в подавляющем большинстве представляли собой военную добычу. Это могли быть пленные из числа неславянского населения или славяне, оказавшиеся в плену в результате межплеменных столкновений».334 Следует сказать, что Святослав, говоря о поставляемой для продажи в Переяславец челяди, обходит молчанием источник ее формирования, позволяя лишь сделать вывод о рабском положении тех, кем торговали купцы из Руси. При этом, однако, догадки Б. А. Рыбакова и А. В. Чернецова нам представляются все же обоснованными. Мы уже знаем, что в договорах Руси с Византией под челядью разумелись рабы-пленники. Иноземное происхождение челядинства-невольничества подтверждают и другие источники, как устные, так и письменные. К первым относится былина о смерти Чурилы, а ко вторым — Древнейшая Правда. Начнем с былинного источника, не привлекавшегося еще историками при изучении древнерусской челяди.

Былина «Смерть Чурилы» содержит пассаж о «девке», известившей старого Бермяту об измене его жены-красавицы Катерины Микуличны. «Девка» эта явно несвободного состояния. Не случайно она называется «служанкой»,335 «дворовой»,336 «страдницей»,337 «служанкой крепостной».338 В обращении хозяев к ней сквозит высокомерие и превосходство. Когда Чурила, проезжая мимо дома Бермяты Васильевича, постучался в «окошечко косевчато», то «девушка поваренная» не пустила соблазнителя, сказав ему, что в доме нет хозяина.