Преобразования Ольги коснулись не только древлянской земли, но и всей территории Киевского государства.4 Перерождение дани в феодальную ренту произошло в результате захвата земель племен, обложенных данью, и превращения этих земель в феодальные владения князей и их слуг, постепенного упорядочения способов сбора дани в одинаковом размере (с двора или от рала), а также вследствие раздачи князьям земель данников боярам и церковным организациям.5

Таким образом, «при княгине Ольге произошла крупная финансово-административная реформа: изменился порядок взимания дани и, по-видимому, состав самой дани».6 Эта реформа создала благоприятные условия для перехода дани в феодальную ренту, а ее плательщиков из свободных земледельцев в феодальнозависимых крестьян.

Коренной недостаток построений С. В. Юшкова состоял в отсутствии серьезной фактической основы. Он разработал схему, где теория превалировала над фактами, что весьма обедняло и упрощало воспроизводимую им историческую действительность.

С. В. Юшкову возражал А. Н. Насонов. Он писал: «В соответствии со своим пониманием общественно-политического строя Киевского государства, С. В. Юшков выдвинул новую теорию — теорию превращения в Киевской Руси дани в феодальную ренту. По ряду соображений принять эту теорию не считаем возможным. Разумеется, частично дань в феодальную ренту переходила. Следует подчеркнуть, что дань остается особой разновидностью феодальной эксплуатации; источники не дают оснований полагать, что граница между поборами, собираемыми государственным аппаратом, и феодальной рентой отдельных землевладельцев стирается. Сказанное отнюдь не противоречит тому, что дань в раннюю феодальную эпоху обычно делилась, что из нее выделялись доли в пользу тех или иных феодалов. Конечно, с развитием феодального землевладения значение дани среди других источников обогащения знати падало».7

Говоря о частичном переходе дани в феодальную ренту на Руси XI-XII вв., А. Н. Насонов в то же время подчеркивал различие между этими платежами: «Дань была разновидностью феодальной эксплуатации, но эксплуатации, осуществляемой не отдельными феодалами, а государственным аппаратом».8 Высказывания С. В. Юшкова показались А. Н. Насонову отступлением от марксистских положений, ибо, приняв их, «мы придем к необходимости пересмотреть учение о феодальной ренте согласно которому древнейшими формами ренты при феодализме были отработочная рента и рента продуктами, а более поздняя — денежная. Мы знаем, что денежная рента предполагает уже сравнительно значительное развитие торговли, городской промышленности, товарного производства вообще, а вместе с тем и денежного обращения. На Руси денежная рента появляется в XV в.».9

А. Н. Насонов спорил с С. В. Юшковым главным образом с точки зрения теоретической. Но со стороны методологической был уязвим и сам, поскольку дань, собираемая «государственным аппаратом», могла истолковываться в соответствии с марксистской теорией как централизованная феодальная рента. Историк не учел такой возможности. Отсюда у него нечеткость в определении дани. Назвать дань «разновидностью феодальной эксплуатации» — не значит прояснить вопрос, поскольку остается гадать насчет конкретного смысла слова «разновидность», а также отличия по существу данной «разновидности феодальной эксплуатации» от феодальной ренты. И здесь, конечно же, не является критерием обстоятельство, кто взимал дань: государство или частный землевладелец.

Правильно указав на отличие дани от феодальной ренты, А. Н. Насонов не сумел удовлетворительно объяснить, в чем оно заключалось. Если бы он вывел данничество за рамки феодализма, его позиция была бы прочнее. Но исследователь полностью разделял общепринятое представление о феодальной природе Киевской Руси. Поэтому дань, собираемую феодальным государственным аппаратом, он объявил (хотя и частично) разновидностью феодальной ренты, войдя в противоречие с самим собой.

Если А. Н. Насонова настораживала перспектива пересмотра марксистского «учения о феодальной ренты, то украинские археологи В. И. Довженок и М. Ю. Брайчевский перешли заповедную черту, внеся изменения в каноническую, так сказать, последовательность существования различных форм феодальной ренты. Они совместно выступили на страницах журнала «Вопросы истории», включившись в дискуссию о периодизации истории СССР. Авторы выразили решительное несогласие с теми историками, которые полагали, что дань IХ-Х вв. «не была феодальной формой эксплуатации».10 Они отказались от мысли о дани как следствии военных столкновений древних обществ: «Дань не могла возникнуть в результате завоеваний; она могла означать только повинность земледельческого населения феодалу за пользование землей, которая юридически была его собственностью. И если варяги и хазары действительно собирали дань у славян от дыма и рала, то это можно объяснить той системой даннических отношений, которая существовала у славян значительно раньше и независимо от варягов и хазар». С полной уверенностью авторы статьи утверждали: «Дань могла быть только выражением крепостнических феодальных отношений, когда землевладелец-феодал посредством внеэкономического принуждения присваивал часть труда непосредственного производителя в виде продуктов этого труда. Основанием для феодала принуждать производителя отдавать ему часть продуктов было то, что производитель пользовался землей, которая юридически принадлежала феодалу. Князь, бывший верховным владыкой в княжестве, был прежде всего собственником всей земли».11

Позднее Довженок и Брайчевский развивали эти идеи в своих индивидуальных работах. В одной из них В. И. Довженок писал: «Дань была выражением внутренних социально-экономических отношений в восточнославянском обществе накануне создания Киевского государства и являла собой форму эксплуатации крестьян-общинников феодальным классом, который в это время нарождался. Она была натуральной формой феодальной ренты».12

Согласно М. Ю. Брайчевскому, у восточных славян в период генезиса феодализма не было условий для развития отработочной ренты, и «основной формой эксплуатации в это время должна была выступить продуктовая рента».13 Однако продуктовая рента не являлась единственной формой эксплуатации, дополняясь отработочной и денежной рентой. С необычайной легкостью М. Ю. Брайчевский отыскал отработки в X веке и ренту деньгами в XI веке.14 «Таким образом, заключает он, — мы не видим серьезных причин возражать, что древнерусская дань являла собой феодальную ренту продуктами и что древнейшею формой феодальной эксплуатации на Руси была не отработочная рента, а продуктовая».15

Первичность продуктовой ренты-дани вывела Русь в лидеры европейского прогресса: «Феодализм на Руси начинался с господства натуральной ренты в отличие от Западной Европы, где он начинался с господства ренты отработочной. Эта особенность стала определяющим фактором особых общественных порядков в Киевской Руси в области экономической, политической и других сторон жизни. Важнейшей особенностью Киевской Руси были быстрые темпы ее исторического развития. Пожалуй, подобных темпов мы не наблюдаем ни в одной другой стране Европы этого времени. За одно столетие, с IX по X в., что в условиях феодального общества составляет очень небольшой срок, страна преобразилась во всех отношениях. Время характеризуется огромными достижениями в области сельского хозяйства, ремесла, торговли, общественного разделения труда, городской жизни, во всех областях культуры. Историки дореволюционного времени, пытавшиеся объяснить эти явления, искали внешних причин. Таково содержание теорий влияний и заимствований, в том числе норманнской теории. Действительной же причиной ускоренных темпов исторического развития Киевской Руси были особые благоприятные условия общественного развития, выражавшиеся в господстве более прогрессивной формы феодальных отношений».16 Эти рассуждения, не опирающиеся на факты, больше увлекают, чем убеждают.

« Несмотря на несоответствие представлений В. И. Довженка и М. Ю. Брайчевского марксовой теории стадиальности развития феодальной ренты (отработочная-продуктовая-денежная), они все же получили поддержку в редакционной статье, подводившей итоги дискуссии о периодизации истории СССР.17 Положительно отнеслись к ним и некоторые видные участники дискуссии, такие, скажем, как Л. В. Черепнин и В. Т. Пашуто.18 Безымянному автору (или авторам) редакционной статьи, а также Л. В. Черепнину и В. Т. Пашуто положения Довженка—Брайчевского приглянулись, вероятно, потому, что удревняли феодальную эксплуатацию на Руси и, кроме того, давали новое обоснование традиционной концепции, устанавливающей господство феодализма в Киевской Руси. То был, образно говоря, «спасательный круг», брошенный приверженцам древности происхождения феодализма в России, которые начинали испытывать недостаток конкретных данных для удержания своих позиций.19 С особой остротой этот недостаток стал ощущаться во времена хрущевской «оттепели», пробудившей ученые умы от догматической «зимней спячки». Но подлинный пересмотр старых взглядов так и не состоялся. Началось нечто похожее на переливание старого вина в новые мехи.