Одёрнув китель, Корнилов поспешно сбежал по лестнице — потянуло к детям.

Текинцы, наряженные в тёмные лохматые папахи, при оружии — им было наказано охранять детей главковерха как зеницу ока, — вытянулись. Корнилов скользнул торопливым взглядом по их лицам, скомандовал «Вольно», потом перевёл взгляд на одного из текинцев, поджарого, с седеющими висками — лицо его показалось знакомым.

— Мамат? — неверяще проговорил Корнилов.

— Так точно! — отчеканил тот хрипловатым, просквожённым голосом.

— Мамат, — растроганно повторил Корнилов, — Мамат...

Он шагнул к текинцу, обнял, вгляделся неожиданно повлажневшими глазами в его лицо. Это был тот самый Мамат, с которым Корнилов когда-то переправлялся дождливой зимней ночью через Амударью на афганскую сторону. Сколько лет прошло с той поры...

Корнилов повторил фразу, возникшую у него в мозгу:

— Сколько лет прошло с той поры...

Текинец вскинул голову, глаза у него также сделались влажными.

— Не сосчитать.

— Сосчитать не трудно, Мамат, — всего два десятка лет и будет, но годы эти непросто окинуть взором... Всё теряется в пространстве, во времени, куда ни глянь — всюду даль и наши следы.

Мамат кивнул: на Востоке всегда было так.

Корнилов ещё раз оглядел Мамата, потом оглядел его спутника:

— Как я понимаю, вы оба служите в Текинском полку.

— Так точно, — в один голос, дружно ответили туркмены.

— Ну что ж... Значит, видеться будем чаще.

Не знал ещё Корнилов, что текинцы будут находиться с ним в самые трудные минуты его жизни, что ему вообще осталось прожить очень трудный год, даже меньше года, и всё это время текинцы будут пребывать рядом — Хан Хаджиев, Мамат, Шах-Кулы... Самого Корнилова туркмены почтительно называли Уллы-Бояром — Великим Бояром — и старались не оставлять его без охраны ни на минуту. Ни на фронте, ни в поездке в Петроград, когда он выяснял отношения с Керенским, ни в последующие дни, когда бывший «главноуговаривающий» практически объявил генерала вне закона и отдал приказ частям Петроградского гарнизона уничтожить Корнилова, ни в тяжёлые недели пребывания в маленьком мрачном городишке Быхове, где, кроме Корнилова, содержались под арестом другие известные генералы — Деникин, Марков, Лукомский, Романовский, Орлов, Эльснер, Ванновский, Эрдели — весь цвет русской армии, — впрочем, не только цвет, но и её мозг. Сопровождали текинцы Корнилова и позже, когда он в лютую зимнюю пору ушёл из Быхова на Дон — в боях (в том числе и с бронепоездами). Текинский полк полёг почти полностью. На Дон — вместе с Корниловым и Ханом Хаджиевым — пробились буквально единицы.

Но всё это произойдёт позже. А пока Корнилов находился в Могилёве, в Ставке и ломал голову над тем, как сохранить русскую армию, не дать ей до конца разложиться и выиграть войну. И не вина Корнилова в том, что задача эта не была решена. Виноваты совсем другие люди, но только не он.

...Минут десять генерал пробыл с детьми — он вообще боялся оставлять их надолго одних, при мысли о том, что с ними может что-то случиться, у него перехватывало дыхание, — и вернулся к себе в кабинет.

О периоде жизни генерала Корнилова с тревожного лета 1917 года по конец марта года 1918-го написано очень много, изданы целые тома — именно на этом невысоком, с резкими движениями и пронзительными тёмными глазами генерале сосредоточились в ту пору взгляды всей России. Современники почему-то считали, что именно он, и никто иной, может спасти страну, сваливающуюся в пучину, в гражданскую войну, в огонь и боль, и Корнилов предпринял попытки спасти Россию, но сделал это по-солдатски прямолинейно и расплатился за всё собственной жизнью. И жизнью жены.

В русской армии той поры не было генерала более авторитетного, чем Корнилов, он мог объединить народ, но для этого нужно было пойти на переговоры с людьми, к которым он относился брезгливо, проявить гибкость не только в мозгах, но и гибкость спины... Корнилов на это не пошёл и, наверное, по-своему был прав.

Уже тогда, в Могилёве, он ощущал, какие испытания ему придётся перенести, и думал о том, а не послать ли всё к чертям собачьим и не снять ли с кителя погоны — пусть другие решают непосильные задачи, но в следующий миг раздражённо обрывал эту мысль. Он не мог предать, оставить людей, с которыми дружил, ради которых жил, воевал, проливал кровь собственную и кровь чужую. Это были русские люди.

Тёмное лицо его делалось неприступным, бесстрастным, когда ему докладывали о нововведениях Временного правительства, о кознях, о борьбе, творящейся на ковровых дорожках Петрограда, о том, как один сановник льстит другому, более высокому рангом, и зарабатывает медальку, а то и крест на грудь, не вступая в обсуждение происходящего в столице, уходил к простым солдатам, предпочитая проводить время с ними.

Небо над Россией было недобрым, заваривалась каша, которая поперёк горла скоро встанет всем — и правым, и виноватым, и грешникам, и безгрешным, — все наедятся её вдоволь, только не все после этого обильного обеда уцелеют.

естого декабря 1917 года Корнилов, переодетый в мешковатое драповое пальто с барашковым воротником, с документами беженца из Румынии Лариона Иванова, возвращающегося домой, появился в Новочеркасске. Здесь уже находились генералы Алексеев и Деникин.

Началось формирование Добровольческой армии. Донской атаман Каледин был против создания армии, он вообще стоял за отделение Дона от России и за превращение здешних земель в самостоятельную республику, Корнилов же не был склонен распылять Россию, делить её на куски и крохи, о чём не преминул сказать атаману в лицо.

Тот покраснел, ответил генералу, резко ответил — заявил, что Корнилов мечтает стать диктатором.

Корнилов вскочил с места, неистово рубанул рукой воздух:

— Хан, где моя палка и папаха?

Хан Хаджиев молча подал генералу палку и папаху.

— Пошли отсюда! — Корнилов громыхнул палкой о пол, с яростью всадив её в паркет, и исчез за дверью.

На следующий день Добровольческая армия снялась с места — Корнилов решил передислоцировать её в Ростов.

Там штаб армии разместили в богатом особняке купца Парамонова, рядом со штабом Корнилов снял квартиру для своей семьи, которая находилась с ним.