Мало кто заметил коротенькую сценку, разыгравшуюся в холле. Борис Тайхман, обследовав всю квартиру, выскользнул из больших комнат, нашел убежище Ирены, вломился к ней и, застав ее перед зажженной лампой, пристал с хмельными речами и хвастовством. Ирена выбежала в холл и тут столкнулась с мужем, который нес под мышкой блок сигарет.

— Ондра!

Раж остановился, выслушал ее — и гнев прочертил морщинку у него на лбу.

— Подожди здесь, — твердо сказал он ей, отнес блок в кабинет и тотчас вернулся, чтобы навести порядок. Легкое опьянение породило в нем ярость — кто-то посмел поднять глаза на женщину, с которой он живет!

Преступника он застал в холле — Борис с удрученным видом стоял перед Иреной, а увидев Ража, не смог подавить дрожь. Прямо как провинившийся школьник.

— Не трогай меня, — тихо проговорил он, чувствуя, как от яростного взгляда Ража у него слабеют руки.

Ондра схватил его за запястья, стал дергать, шипя в лицо:

— Трусливая тварь! Думаешь, я тебя не раскусил, и уже давно? Теперь с этим покончено! Не был бы ты пьян, выволок бы я тебя на улицу и шею свернул! И нечего дрожать! Собирайся да проваливай отсюда, или…

Повелительным жестом он указал Борису на дверь и ушел к гостям. Ирена заперлась в своей комнатушке, а Борис все торчал, как пришитый, в пустом холле. Закрыл руками перекошенное лицо. Выгнали! А с какой насмешкой она смотрела — заметил? Трус, — швырнули ему в лицо. Как мальчишке, который описался от страха перед кулаком мужчины, об такого и мараться не стоит…

Борис бежал, хлопнув дверью. Трус! — свистело у него в мозгу. На улице он остановился, привалясь спиной к ограде, ему казалось — сейчас он рухнет прямо на камни, разрыдается от бессильной злобы. Может, вернуться, при всех вытащить заряженный револьвер — вот он, в кармане! — и стрелять. Стрелять! Ужас, смятение! Это Борис стреляет! Женщины визжат от страха…

Он перевел дыхание, опустил голову. Нет — он и этого не сумеет. Он всегда чувствовал это в себе, заглушал дикими выходками, ребяческим хвастовством, и вот теперь… теперь это вышло наружу. При ней! Кого он ненавидит больше — ее или его? Он так был подавлен своим позором, что не мог понять.

Отлепившись от ограды, двинулся вперед. Нет! Он им еще покажет! Соберется с духом и, прежде чем уехать, совершит нечто ошеломляющее. Нечто такое, от чего у них дыхание перехватит. Потрясет весь мир! Ненавидит, ненавидит все и вся! Докажет им и себе, что…

Он шел, шатаясь, наткнулся на фонарный столб — и вскрикнул в невольном испуге.

А Брих все еще сидел под пальмой рядом со своей странной собеседницей. Разговаривали, умолкали… Эва откинула голову на спинку кресла — она устала. Часы в спальне пробили полночь. Что мне тут нужно? — думал Брих. Реальность ли все это? Невольное воспоминание — и перед ним снова всплыло лицо Патеры. Казалось, с той минуты, как Патера нерешительно постучался к нему сегодня, прошла чуть ли не вечность, и он, Брих, пролетел за это время неизмеримое пространство, разделяющее два мира. Патера — и эти люди! Где же мое-то место? Здесь? И зачем я болтаю с этой женщиной? Что может она сказать мне? Да, интересна, приятна, волнует — Брих оглядел ее со стороны. Кто ты такая? Каким ветром тебя занесло сюда? Тебе тоже не место здесь! Заметил: у нее большой рот, чувственные ноздри. Губы — определенно злые.

— О чем задумались, доктор? — спросила она, нарушив течение его мысли.

— Откуда вы знаете мое звание?

— Чего я только не знаю. — Она усмехнулась. — Но ответьте на мой вопрос.

Он пожал плечами:

— Да ни о чем интересном — быть может, об истине. Где она? Здесь, в этом? — он обвел рукой полукруг.

— Тем не менее вопрос интересный. Хотя я никогда об этом не задумываюсь. Но скажу вам: если и есть истина, то, уж во всяком случае, — не здесь. Можете смеяться.

— Не над чем. Скорее поражаться впору. Это ведь и ваша…

— Вы уверены? Не путайте две вещи. Одно дело мировоззрение — оно не налагает обязательств. А вот жизнь, единственная, — обязывает. И я, признаюсь, не могла бы жить без денег. Это, конечно, дурно, да?

— Это печально. Утратить всякую веру и жить вопреки своим убеждениям… Я так не смог бы.

— Вы умны. Да, это печально. Но коли уж как-то живешь, незачем лгать, что живешь правильно. Правда печальна, как видите. Но ведь не обязательно всегда жить в собственном доме — иной раз подойдет и гостиница, если она с удобствами. Порой мне хочется… ах, нет, глупости! Эти же, другие, здоровы, сильны, полны жизни. Они ничего не боятся! Но, возможно, я наивна.

Брих удивленно вскинул голову:

— А вы боитесь? Чего?

— Что вы хотите знать? Вероятно, вы меня переоценили. И почему, собственно, я разговариваю с вами так открыто? Разойдемся — и конец. Но поздно уже. В сущности, я боюсь всего. Быть может — старости. Холодного зеркала. Отчужденности. Она везде! Говорят, надо жить так, чтоб легко умиралось. Не скажете ли, как это делается?

— Наверное, так: жить ради других, жить правдиво, жертвовать собой…

— Я уже сказала вам, что — быть может — считаю истиной. Она — в руках бедняков. А для меня быть бедной значило бы плохо распорядиться жизнью — я не могу! И наверное, всю жизнь буду бояться, потом постарею, мною перестанут интересоваться, мне перестанут докучать глупые лица, лживые речи. Ах, иначе у меня не выходит! Впрочем, какое мне дело до морали — я не пастор. И оставим это, господин исповедник.