— Ну, как хочешь, — великодушно продолжал дядя. — Пиши себе, только я думаю, тебе полезнее свежий воздух. Будущий адвокат и стишки — это как-то не согласуется. А впрочем, я в этом не разбираюсь. Иной раз диву даешься, чего только не приходит в голову такому юнцу…

После ужина дядюшку осенило: пускай Иржина ради своего праздника сыграет на рояле, надо же посмотреть, насколько продвинулась она в этом искусстве. Иржина отчаянно отнекивалась; вспыхнув, приводила всевозможные отговорки, но дядя несокрушимо стоял на своем. Упрекнул ее в бездарности:

— Десять лет вколачиваю в тебя деньги, инструмент приобрел — настоящий Петрофф! А ты, оказывается, ничего не умеешь?

Тут он решил посрамить дочь: сам-де сыграет неученой своей рукой. И сейчас же погнал всех от стола в гостиную. Подняв крышку рояля, подождал, чтобы все расселись по креслам — как виртуоз, который неприязненно подгоняет опоздавших слушателей. Бросил укоризненный взгляд на тетушку — она, торопясь, вышла из кухни с вечной вышивкой в руках и устроилась в плюшевом кресле. Тучная тетка походила на раскормленную ангорскую кошку. Бриху пришло в голову: если б сейчас все разом смолкли, стало бы слышно, как она мурлычет. Вышивая по канве, тетушка время от времени окидывала поверх очков свое семейство снисходительным взглядом пышнотелой матроны. И пока дядя бренчал излюбленные «Сказки Гофмана» — единственную пьесу, которую он разучил с грехом пополам и угощал ею гостей уже добрых двадцать лет, Брих думал о тетке.

Он не питал к ней ни привязанности, ни ненависти. Тетушка Маня! Смысл ее жизни был прост, философию можно было уместить в нескольких банальных фразах. Единственным проявлением ее чувствительности были слезы. Она оплакивала многочисленные кори и поносы родственников, оплакивала любую старую щетку, которую приходилось выкидывать на помойку, тетушка настолько усовершенствовалась в этом ремесле, что сделалась желанной участницей похорон, завзятой плакальщицей, охотно и щедро обливающей родных покойника обильными слезами, повторяя неизменные утешения, вроде «ему там, бедняжке, лучше теперь, ничего у него уже не болит» или «вы встретитесь с ним снова в царствии Господа, который соблаговолил отозвать своего слугу из сей юдоли слез». Вот только когда дело касалось служанок, сочувствия ей никогда недоставало, ведь эти ужасные твари непременно обманут, обчистят ее кладовку, так что приходится им как следует давать по рукам. Боже, куда-то мы катимся?

Тетушка единственная захлопала, когда дядя закончил свой музыкальный экзерсис, и поспешила на кухню готовить кофе.

А дядюшка с наслаждением погрузился в мягкое кресло, вытянул длинные ноги в любимых домашних туфлях и пустился в разглагольствования. После обильного ужина он обожал поболтать, и все знали, что за чем последует.

— Вот я и говорю, — начал он, собрав на лбу морщины с таким важным видом, словно тут же, не вставая с кресла, принимал на себя ответственность за все человечество. — Наша эпоха подрывает основы цивилизации. Брак, семья, уважение к другому — все это как бы…

— Какие основы и какой цивилизации? — перебил его Алек.

Он сидел на оттоманке рядом с обеспокоенной Иржиной и в этот момент закуривал сигарету. Брих знал наверняка: сейчас между Алеком и дядей начнется перепалка. Они всегда ссорились — Алек открыто симпатизировал режиму и не выносил политического двуличия дяди.

Мизина поднял брови — и моментально раздул мехи своего красноречия. Брих слушал его без интереса, ведь всякий раз повторялось одно и то же, будто заводилась шарманка. Спор шел о дальнейшей национализации промышленности, о патриотизме, обо всем, что свершалось в стране.

— Ты, малец, не так запоешь, когда вместо наследства получишь шиш! — Мизина воинственно поднял палец. — Ведется генеральное наступление на частную собственность!

Обрисовав в нескольких фразах гибель промышленности без частнокапиталистической инициативы, он закончил, как обычно, проблемами всеобщей нравственности, особенно молодежи. Под ударом — семья, основа государства, говорю вам, в наше время рвутся и уничтожаются священные узы между людьми, супруги восстают друг против друга, дети — против родителей, и все это не может не закончиться катастрофой!

Брих взглянул на молчаливую Иржину. Она сидела подле Алека, сложив руки на коленях, и не отрывала глаз от старинных часов с маятником. Восемь! Брих подбодрил ее улыбкой: не бойся, девочка, я не забыл! Сделаю, что смогу…

Мысли его витали далеко отсюда. Знал он тот источник, из которого выбивается фонтанчик дядюшкиной аргументации. Несмотря на возвышенные фразы, этот эгоист думает только о себе, о собственной выгоде, карьере, и, хотя кое в чем он прав, его правда жалка и неблаговидна.

Чепуха! — вскричал Алек. — Вечный порядок — бессмыслица! Был такой порядок — капитализм, и теперь ему конец. Оказалось, человечеству в нем тесно, как в старом пиджаке. Теперь он пригоден лишь немногим людям.

— Это ты вычитал в грошовых брошюрках, сынок!

— Держу пари, ты и их-то не читал, — отрезал Алек. — Тебе, конечно, достаточно собственного разуменья. Потому и размахиваешь обветшалыми аргументами, опровергнутыми еще сто лет назад. А что-нибудь поновее…

Слишком уж личные выпады стали сигналом к дальнейшему спору. Дядя погрозил пальцем: