Вести медленно разносились в том веке, если только не были рассылаемы с нарочными. Так протекло несколько недель, пока в Туре могли узнать какую развязку имело дело, возникшее в Суассоне и оконченное в Брени. Во время этой неизвестности, граждане, беспокоясь об участи своего епископа, терпели также и от беспорядков, причиняемых буйством и самохвальством врагов Григория. Предводитель их, священник Рикульф, собственной своей властью водворился в епископском доме и оттуда, как-будто носил уже звание епископа, предмет своего безрассудного честолюбия, изощрялся в употреблении неограниченной власти, соединенной тогда с этим титулом [522] . Располагая полным хозяином собственностью епархиальной церкви, он сделал опись всему серебру и, с целью приобрести себе приверженцев, начал осыпать богатыми дарами главнейших членов духовенства, раздавая одним дорогие движимости, а другим луга или виноградники. Напротив того, с церковниками низшего звания, в которых не предполагал иметь нужды, он обращался совершенно иным образом и только суровостью и жестокостью давал им знать о присвоенной себе власти. За малейший проступок он приказывал бить их палками или бил собственноручно, приговаривая: «Знайте вашего господина [523] ». Он за всяким словом повторял с надутым тщеславием: «Это я, умом своим, очистил город Тур от этого исчадия, пришедшего из Оверни [524] ». Если приближенные к нему друзья обнаруживали иногда какие-либо сомнения в успехе такого самоуправства и в искренности тех, кого привлекал он к себе безумной расточительностью, то он отвечал им с усмешкой превосходства: «Это мое дело: умный человек впросак не попадает; его можно обмануть только вероломством [525] ».

Этот самохвал, вполне довольный собой, был внезапно выведен из своих честолюбивых мечтаний прибытием Григория, вступившего в Тур среди всеобщей радости. Принужденный передать епископский дворец законному его владетелю, Рикульф не явился на поклон к епископу, как сделали в этот день не только члены духовенства, но и все другие граждане. Сперва он показывал вид пренебрежения и нечто в роде безмолвного вызова, но потом бессильная злоба его превратилась в ярость, в словах его выражалось бешенство, а на устах были только угрозы убийства [526] . Григорий, всегда тщательно следовавший законному порядку, не торопился употреблять силу против такого опасного неприятеля, но, действуя спокойно и не произвольно, созвал частный собор из викариев турской епархии.

Его призывные повестки разосланы были к епископам всех городов третьей лионской провинции [527] , кроме принадлежавших Бретонам, народу, столь же дорожившему религиозной, как и политической своей свободой, церковь которого не имела с церковью Галлов постоянных и правильных сношений [528] . Епископы анжерский, манский и рейнский приняли живейшее участие в спокойствии турской церкви и в деле своего архиепископа; но Феликс, епископ нантский, тем ли, что не явился на собор, или противоречиями в совещаниях, обнаружил явные признаки своего нерасположения к Григорию и пристрастия к его врагам. Он был галльского племени и знатного рода, происходившего, по его уверению, от древних владетелей Аквитании и считавшего в числе своих предков преторианских префектов, патрициев и консулов [529] . С таким высоким родом, которым очень тщеславился, он соединял редкие в то время качества, быстрый и предприимчивый ум, красноречивый дар слова, способность легко писать и проблески того административного гения, который блистал в Галлии под римским владычеством [530] .

Будучи епископом пограничной страны, беспрестанно угрожаемой враждебными набегами Бретонов и которую меровингские короли не имели возможности охранять постоянно, Феликс принял на себя попечение обо всем и наблюдение как за безопасностью, так и благоденствием своей епархии [531] . За неимением войск, он противодействовал вторжениям Бретонов бдительной политикой и искусными переговорами, а когда водворялась безопасность, то собственными средствами возводил огромные общественные сооружения [532] . В этой деятельной жизни, среди материальных работ, характер его приобрел некоторую жестокость и повелительность, весьма далекие от идеала духовного пастыря апостольских преданий. Ему случилось однажды объявить притязание на земли, по близости Нанта, принадлежавшие к турской церкви, которые, может-быть, были ему нужны для исполнения великого предприятия, а именно для отвода течения Луары и прорытия ей нового русла с целью доставить двоякую пользу земледелию и торговле [533] . Григорий, с его строгой и несколько крутой точностью, отказал в уступке малейшей частицы достояния своей церкви, и эта распря, постепенно разгораясь, произвела между обоими епископами чернильную войну, причинившую великий соблазн. В виде писем они пересылались колкостями, которые заботливо сообщали своим друзьям, и которые ходили в народе, как настоящие памфлеты.

В этом столкновении едких слов и оскорбительных доводов, турский епископ, более чистый сердцем, не столь желчный характером и менее остроумный, нежели его противник, далеко не оказывался победителем. На колкие и гневные упреки, которыми, за отказ уступить спорное владение, осыпал его Феликс, он отвечал с учительским добродушием: «Вспомни слова пророка: горе совокупляющем дом к дому и село к селу приближающим, да ближнему отымут что, едва вселится едины на земли [534] !» И когда раздражительный нантский епископ, оставляя в стороне предмет спора, издевался над личностью и происхождением своего противника, тогда Григорий не находил, в отпор ему, других выходок, как только в роде следующих: «О! если б ты был епископом в Марсели, то привозили бы туда на кораблях не масло или другие подобные снеди, а только грузы папируса, чтоб тебе вдосталь было на чем писать, для поношения добрых людей. Но недостаток бумаги кладет конец твоему пустословию [535] ».

Может-быть, несогласие, возникшее между турским и нантским епископами, имело более сокровенные причины, нежели случайный повод, о котором говорится. Непомерная гордость, в которой Григорий обвинял Феликса, дает повод думать, что между ними существовал какое нибудь родовое соперничество [536] . Кажется, что потомок прежних аквитанских властителей или досадовал на свою иерархиальную подчиненность человеку, бывшему ниже его породой, или по преувеличенному чувству местного патриотизма желал, чтобы в западных областях духовные должности были исключительным достоянием тамошних знатных домов. От этого, вероятно, произошли его расположение и присоединение к партии, которая в Туре ненавидела Григория, как чужестранца.

Он давно знал и отчасти поощрял происки священника Рикульфа [537] .

Такое недоброжелательство одного из самых сильных и искусных викариев турской епархии не воспрепятствовало составиться областному собору и произвести следствие. Рикульф, обвиненный в возбуждении смут и мятежа против своего епископа, был заточен в один из монастырей, местность которого не известна [538] . Едва прошел месяц, с того времени, когда он был заключен под строгий надзор, как доверенные люди нантского епископа искусно втерлись к игумену, правившему монастырем. Они употребили всевозможные хитрости, чтоб обмануть его, и, при помощи лживых клятв, успели выманить у него дозволение выпустить пленника, под обещанием возвратить его. Но лишь только Рикульф увидел себя на свободе, как поспешил спастись бегством и тотчас отправился к Феликсу, который принял его радушно, выказывая презрение самым обидным образом к власти своего архиепископа [539] . То было последнее огорчение, причиненное турскому епископу этим неблаговидным делом, огорчение, может-быть, самое чувствительное, потому-что оно происходило от человека, равного с ним породой, одного звания и одинакового образования; от человека, о котором он не мог сказать, как о других врагах своих, или варварского племени, или ограниченных умом и преданных страстям наравне с варварами: «Господи, не ведают что творят».

Между-тем, Левдаст, объявленный вне законов отлучительным приговором и королевским указом, не дозволявшим доставлять ему ни ночлега, ни хлеба, ни убежища, вел бродяжническую жизнь, исполненную опасностей и неудобств. Он пришел из Брени в Париж с намерением укрыться в базилике св. Петра; но проклятие, исключавшее его из убежища, открытого для всех изгнанников, заставило его отказаться от этого намерения и положиться на верность и мужество какого-либо друга [540] . Среди колебаний в выборе пути, по которому безопаснее следовать, он узнал о смерти единственного своего сына; это известие, кажется, возбудило в нем семейные привязанности и внушило неодолимое желание увидеть свой дом. Скрывая имя и странствуя одиноко, в самом смиренном виде, он пошел в дом, где жила жена его [541] . Посвятив отцовским ощущениям несколько мгновений, которые подвижность его характера и настоящие беспокойства должны были значительно сократить, он поспешил скрыть в безопасное место свои деньги и драгоценности, награбленные во время управления.