Все, что Радегонда получила от своего мужа, по германскому обычаю, в приданое и утренний дар, все посвятила она на учреждение духовного общества, которое должно было заменить для нее семейство, истребленное победами и подозрительным тиранством завоевателей ее родины. На принадлежавшей ей земле у ворот города Пуатье она повелела заложить основание нового монастыря, убежища, отверстого для тех, которые желали укрыться в уединении от обольщений мира или насильствий варварства. Не смотря на старания королевы и содействие пуатьеского епископа Пиенция (Pientius), прошло много лет, пока не были окончены здания [455] . То была римская вилла со всеми угодьями, садами, портиками, банями и церковью. Для символического ли значения, или на случай вещественной безопасности от насилий того времени, строитель придал воинственный вид наружной ограде этой мирной женской обители. Стены ее, подобно крепостным, были высоки и толсты, а на главном фасаде возвышалось несколько башень [456] . Эти приготовления, немного странныя, действовали на воображение, и слухи об успехах постройки далеко разносились в народе, как великая новость. — «Смотрите», — говорили таинственным языком того времени: «вот создается у нас ковчег против потопа страстей и мирских волнений [457] ».

День, когда все было готово и королева вступила в это убежище, откуда, по данному ею обету, не должна была выходить во всю жизнь, был днем народного празднества. Городские площади и улицы, по которым ей следовало проходить, были наполнены несметными толпами; кровли домов покрыты были зрителями, жаждавшими увидеть ее на пути или посмотреть как запрутся за ней монастырские ворота [458] . Она шла пешком, сопровождаемая множеством молодых девиц, готовившихся разделить ее заключение и привлеченных к ней славой ее христианских добродетелей, а может-быть также и блеском ее сана. Они были большей частью галльского происхождения, дочери сенаторов [459] , воспитанные в скромности и спокойствии домашнего быта тем самым, лучше соответствовали требованиям материнской заботливости и благочестивым намерениям их начальницы, чем бо женщины франкского племени вносившие даже в монастырь некоторые из природных пороков варварства. Усердие последних было пламенно, но кратковременно; не способные соблюдать ни правил, ни умеренности, они мгновенно переходили от суровой строгости к совершенному забвению всякого долга и подчиненности [460] .

Эта уединенная и мирная жизнь, которой Радегонда так давно жаждала, наступила для нее в конце 550 года. Согласно с мечтами ее, жизнь эта была каким-то соединением монастырской строгости и изнеженной утонченности образованного общества. Словесность занимала первое место между упражнениями, возложенными на братство; ей должно было посвязать по два часа ежедневно, а остальное время предоставлялось набожным занятиям, чтению священных книг и женским рукодельям. Одна из сестер читала вслух, пока остальные работали, а самые сведущие, вместо того, чтобы прясть, шить или вышивать узоры, занимались в другом покое переписыванием книг для умножения их копий [461] . Строгие во многих отношениях правила, как например — воздержание от вина и мяса, допускали однако некоторые удобства и даже удовольствия светской жизни; были дозволены частые омовения теплой водой в просторных купальнях, разного рода забавы и между прочим игра в кости [462] . Основательница и главнейшие из монахинь принимали у себя не только епископов и духовных, но даже и знатных светских особ. Нередко устраивался роскошный стол для гостей и посетителей; их угощали вкусными закусками, а иногда и настоящим пиром, за которым, из вежливости, потчевала сама королева, не принимая однако в нем участия [463] . Эта потребность общежития влекла за собой в монастыре собрания иного рода: в нем, в разные времена, разыгрывались драматические сцены, в которых принимали участие, в блестящих одеждах, посторонние девицы и, без сомнения, также и монастырские послушницы [464] .

Таков был порядок, который учредила Радегонда в своей пуатьеской обители, соединяя личные свои склонности с преданиями, сохранившимися более полувека в знаменитом монастыре арльском. Устроивши все таким образом и дав первое движение, она отказалась, по христианскому ли смирению, или из политических видов, от всякой официальной власти, приказала избрать целым обществом игуменью, на которую однако же сама указала, и подчинилась, вместе с другими сестрами, ее безусловной воле. Она возвела в этот сан преданную себе женщину, гораздо моложе себя летами, по имени Агнесу, девицу галльского происхождения, которую полюбила еще ребенком [465] . Добровольно снизойдя в звание простой инокини, Радегонда стряпала в свою очередную неделю на кухне, мела дом, носила дрова и воду наравне с другими; но, не смотря на это наружное равенство, она оставалась в монастыре царицею, по обаянию своего королевского происхождения, по титлу основательницы, превосходству ума, сведений и доброты сердца [466] . Она поддерживала монастырский устав или изменяла его по своему усмотрению; она укрепляла колебавшиеся души ежедневными увещаниями, изъясняла и толковала юным подругам своим текст Священного Писания, соединяя эти важные поучения с ласковыми речами, исполненными сердечной кротости и нежности, совершенно женственной: «Вы избранные мною дочери мои; вы, юные растения, предмет забот моих, вы очи мои, вы жизнь моя, спокойствие мое и все мое благополучие [467] ».

Уже более пятнадцати лет пуатьеский монастырь привлекал на себя внимание христианского мира, когда Венанций Фортунат, в своем богомольном и приятном странствовании по Галлии, посетил эту обитель, как самый примечательный предмет, встретившийся ему в путешествии. Он был принят с лестным отличием; внимание, которое королева привыкла оказывать умным и образованным людям, было ему расточаемо, как самому знаменитому и любезному гостю. Она и игуменья осыпали его ласками, учтивостями и особенно похвалами.

Такое поклонение, повторяемое всякий день в различных видах и, так сказать, вливаемое в уши стихотворца двумя женщинами, из которых одна была старше, а другая моложе его, новизной своего обаяния, удержало его в монастыре гораздо долее, нежели он предполагал [468] . Шли недели, месяцы; минули все отсрочки, и когда путник напоминал об отправлении своем в дорогу, Радегонда говорила ему: «К чему уезжать? Зачем не остаться с нами»? Это дружеское желание было для Фортуната как-бы приговором судьбы; он перестал думать о возвращении за Альпы, поселился в Пуатье, поступил там в духовное звание и сделался священником архиепископской церкви [469] .

Облегченные этой переменой состояния, сношения его с обеими подругами, которых он называл матерью и сестрой, сделались чаще и короче [470] . — К необходимости подчиниться мужчине, которую обыкновенно чувствуют женщины, присоединились для основательницы и игуменьи пуатьеского монастыря трудные обстоятельства, требовавшие содействия мужского внимания и твердости. Монастырю принадлежали большие имения, которыми не только надо было управлять, но и охранять с постоянной бдительностью от тайных козней или явных разбоев и вооруженных вторжений. Этого можно было достигнуть только с помощью королевских грамот, епископских угроз отлучить от церкви и, беспрестанных переговоров с герцогами, графами и судьями, не очень расположенными поступать по долгу, но действовавшими более из собственных выгод или частной приязни. Заботы эти требовали искусства и деятельности, частых поездок, представлений к королевским дворам, уменья польстить сильным и обходиться с людьми всякого рода. Фортунат с полным успехом и крайним усердием употреблял на это все свое знание света и все средства своего ума; он сделался советником, поверенным, послом, управителем, письмоводцем королевы и игуменьи [471] . Его влияние, неограниченное в делах внешних, не менее важно было во внутреннем порядке и в домашнем благоустройстве; он был посредником в маленьких ссорах, смирителем сопернических страстей и женской вспыльчивости. Смягчения уставов, милости, увольнения, особенные яства выпрашивались чрез его посредство и по его ходатайству [472] . Он даже, до некоторой степени, руководил совестью, и его мнения, иногда изложенные стихами, всегда клонились к послаблению строгостей [473] .

Впрочем Фортунат с большой гибкостью ума соединял также и не малую легкость нравов. Христианин более по воображению, какими нередко считали Итальянцев, он был безукоризненно православен, но в житейских делах имел изнеженные и чувственные привычки. Он неумеренно предавался обеденным наслаждениям и на пирах своих богатых покровителей, Римлян и варваров, не только бывал всегда веселым собеседником, охотником выпить и вдохновенным певцом, но, в подражание временам римской империи, ему случалось даже и одному обедывать в несколько перемен [474] . Радегонда и Агнеса, искусные, как и все женщины, в умении удержать и привязать к себе друга слабостями его характера, соперничали между собой в угождении этой грубой наклонности стихотворца так же точно, как льстили более благородной его слабости — тщеславию литератора. Они ежедневно посылали в жилище Фортуната наилучшие блюда своего стола [475] и, не довольствуясь этим, готовили для него, со всевозможной изысканностью, такие кушанья, употребление которых воспрещалось им по уставу. То были разного рода мяса, с различными приправами, и овощи, облитые соком или медом, приносимые в серебряных, яшмовых или хрустальных сосудах [476] . Иногда приглашали его обедать в монастыре и тогда не только подавали вкусные яства, но и самое убранство столовой дышало чувственным изяществом. Вазы душистых цветов развешены были по стенам и слой розовых листочков покрывал стол в виде скатерти [477] . Для собеседника, не стесненного никаким обетом, лилось вино в красивые кубки. Такие угощения христианского стихотворца двумя затворницами, умершими для мира, казалось, были подобием вечерних пиров Горация или Тибулла.