Фрося резко поднялась со стула и решительно вошла на кухню.

Картина была красочная, от дыма не продохнуть, на столе стояла уже третья, почти допитая бутылка из-под Столичной, в тарелке валялись надкусанные хлеб, колбаса, сыр, кое-как нарезанные солёные огурцы и помидоры, да, и ещё какая-то снедь украшала этот шикарный натюрморт.

Фрося подошла, сгребла все тарелки со стола и вывернула остатки еды в мусорное ведро, туда же последовали бутылки, включая и недопитую, вымыла и вытерла насухо стол, и взялась за мытьё посуды:

– Мамань, что это за произвол, мы же не подростки слюнявые, всё же мужчины в годах...

– Андрюша, тссс, тссс, с тёщей шутить опасно, у неё же тарелки в руках.

– Так, ребята, мигом в душ и в люлю, вы на похороны приехали или досуг в душещипательных беседах проводить.

Скоро люди начнут приходить, в два часа похороны, а на ваши морды посмотришь и подумаешь, что на свадьбу приехали.

– Мать, как ты красиво стала изъясняться, даже твоего деревенского выговора почти не слышно, что делает с людьми Москва и окружение.

– Андрюша, сделайте, пожалуйста, то, о чём я вам раннее говорила, сами не позорьтесь и не позорьте меня, а тем более, память моей мамы Клары.

– Мамуль, в двенадцать скажи, чтоб разбудили, нас уже нет.

После ухода подвыпивших ребят, Фрося закрыла дверь на кухне и растворила настежь окно, пусть уйдёт этот тяжёлый табачный дым.

А не такие уж плохие ребята, просто я наверно подхода к ним не находила, мне бы всё командовать, да поучать, вот, мама Клара умела находить общий язык со всеми, и с малыми, и старыми, и с лоботрясами, и с людьми из культуры, искусства и с работниками из высших эшелонов власти.

Наверно, за эти годы, что я прожила с ней рядом чему-то и научилась, по крайней мере, хочется на это надеяться.

В дверь на кухню тихонько постучали, Фрося оглянулась, и сквозь матовое стекло узнала силуэт своей дочери.

Сердце матери гулко застучало в груди, давно она не говорила со своей дочерью по душам, да и когда можно поговорить, рядом с ней теперь присутствует другой человек, заменивший ей мать:

– Заходи Анечка, заходи доченька...

Фрося поспешно распахнула перед дочерью двери.

Аня вошла на кухню, с её чуть помятого после сна лица в свете ярких лучей солнца начинающегося майского дня, смотрели печалью широко распахнутые отливающие цветом мёда необыкновенные глаза.

Мать с дочерью шагнули на встречу друг другу и Аня, всхлипнув, положила голову на плечо Фросе:

– Мамочка, как я по тебе скучаю, как мне часто тебя не хватает, я живу сейчас и постоянно чувствую на себе твои осуждающие глаза.

– Анюточка, я не осуждаю, а страшно переживаю за тебя, за твою не сложившуюся жизнь, болит сердце, что ты отлучена от любимой работы и, возможно, скоро покинешь эту страну, а как я буду жить с этим даже не представляю.

Раньше или позже, ты всё равно вышла бы замуж, а с замужними дочерьми отношения складываются по иному, это уже во многом зависит от зятя.

Фрося уселась на кухонную табуретку, посадила на колени дочь, как когда-то делала в её детстве и юности, и стала плавно качать из стороны в сторону:

– Дочужка, ты уже сама воспитываешь двух дочерей и должна меня хорошо понимать, как больно, когда рушатся надежды, когда твой ребёнок страдает, а ты ни чем, ни чем совершенно не можешь ему помочь...

– Мамочка, когда-нибудь всё образуется и ты, ещё будешь радоваться моим успехам, я твёрдо в это верю.

– Дай бог, детка, но если это произойдёт, то уже далеко от меня.

– Мам, я ведь и так, далеко теперь от тебя.

– Да, Анюточка, далеко и обидней всего, что далека стала душой.

– Мамуль, это не правда, просто я нахожусь между Мишей и тобой, а вы, как только оказываетесь рядом, сразу же начинаете пикироваться, а моя душа разрывается на части от страха, что произойдёт конфликт, что каждый из вас может обидеть друг друга, я не могу разделиться на двоих, а сложить вас мне не удаётся.

– Анютка, я же понимаю, что ты уже у меня взрослая девочка, что у тебя своя самостоятельная жизнь, ты сама уже растишь двух девочек, и становиться поперёк между тобой и Мишей я не собираюсь.