— Пусть велижский староста сам распоряжается этим добром, — буркнул король, не желая более видеть бывшего любимца.

Прекрасная итальянка так и не получила мадригала, Гонсевский понял, что нужно начинать всё сначала. Ну а его величеству оставалось только ждать ответа на предложение о переговорах и более основательно готовиться к осаде — всё так, как и предлагал Жолкевский.

Вопреки миротворческим заявлениям Сигизмунда, его вторжение в пределы Русского государства ещё более обострило обстановку. Прежде всего возмутились приверженцы тушинского царика. «Король хочет отнять нашу корысть», — на все лады повторяли они. Напрасно успокаивал их Ян Сапега; разозлённый только что полученным поражением под Калягиным, он жаждал реванша, а войско воевать со Скопиным не хотело. Наконец после четырёхдневных уговоров пришли к согласию и разъединились: Сапега возвратился под Троицу, Зборовский ушёл в Тушино, а Лисовский двинулся в Ростовскую землю, где по своей злобной привычке стал срывать неудачу на беззащитных жителях.

Скопин тем временем, оставаясь под Калягиным, пытался соединиться с Делагарди, чтобы совместными силами идти на Москву. Союзники упрямились, углубляться в российские просторы они не хотели, длинный рубль оказался очень далёким. Формальной причиной их отказа являлась неполная уплата жалования и невыполнение русскими обязательств по передаче Швеции Карелы. Весь сентябрь ушёл у Скопина на сбор денег. 12 тысяч ефимков пришло из Москвы, три тысячи прислал Новгород, помогли северные монастыри: Соловецкий, Печенгский, Спасо-Прилуцкий, Устюжский, Архангельский... Скопин выдал жалования находящимся при нём шведам, 6 тысяч рублей деньгами да на 5 тысяч соболями, и выслал находящемуся в Торжке Делагарди своего ближнего боярина для улаживания дел по передаче Карелы. Делагарди в конце концов согласился и повёл своё войско к Скопину. Под Калязин он прибыл 16 сентября, где получил жалование мехами ещё на 15 тысяч рублей.

Союзники двинулись к Переславлю, очистили его от воровских шаек, затем продолжили движение дальше на юг к Александровской слободе, через которую шло снабжение сапегинского лагеря под Троицей, и захватили её. Сапега сразу ощутил печальные последствия этого шага: его воины стали голодать чуть ли под стать обитателям непокорной лавры. Он вознамерился поправить дело, собрал 4 тысячи человек и повёл их на Александровскую слободу. Вместе с ним шёл приехавший на переговоры о дальнейших действиях гетман Рожинский, впервые оба соперничающие военачальника шли на боевое дело рука об руку. 18 октября состоялась жестокая битва, ляхи проиграли и были вынуждены отступить. Гетманы разругались и разъехались, Рожинский — в Тушино, Сапега — под Троицу. Что дальше?

Скопин, следуя настоятельным просьбам Шуйского, нацеливался на Москву. Делагарди осторожничал. Опасно, говорил он, оставлять у себя в тылу разбойное войско Лисовского, а кроме того, с правого фланга всё время будет угрожать Сапега из своего троицкого лагеря. И снова у всех на устах замелькало имя лавры, несколько затемнённое жаркими событиями последних дней.

На выручку осаждённых Скопин направил 900-тысячный отряд под началом Давида Жеребцова, человека хитрого и своевольного. Эти его качества проявились в полной мере. Приблизившись к лавре, он спрятал своё войско в Сазоновой овраге и выслал к стоявшему здесь пану Тышкевичу переговорщиков. Речь пошла о продаже обоза с зерном. Пан, испытывающий продовольственные затруднения, с радостью согласился, и пока шёл торг, отряд Жеребцова под видом сопровождавших обоз подступил под самые стены. В монастырь он проник без боя.

Жалкое зрелище предстало перед глазами новоприбывших. От многочисленных подкопов, слухов и непрерывной пушечной пальбы на крепостных башнях и стенах появились широкие трещины, к иным для укрепления были привалены груды камней. Строения и братские кельи стояли без крыш — кровля и стропила пошли на обогрев; некогда мощённые булыжником площади и проходы превратились в грязное месиво, камень истратился на врагов и подпорки. Осадные лишения не обошли храмов, каменные исполины выглядели как витязи после битвы: на каждом следы от вражеских ядер, копоть от взрывов и близких пожаров. Но более всего поражали люди, они двигались как бесплотные тени, равнодушные и примятые, даже не сумев выказать радости от прибытия долгожданной помощи.

Иоасаф, с трудом подволакивающий больную ногу, полуслепой и совершенно беззубый, тихо благословил Жеребцова. Узнав, что он только что расстался с обозом зерна, горестно вздохнул и приказал накормить ратников. Гурий Шишкин, к которому перешло заведование монастырским хозяйством, возмутился:

— Отколь взять корму на этакую ораву? В день ставим по четыре квашни, более никак нельзя.

— Поставь восемь, они пришли к нам не для своей корысти, но в наше избавление. — Иоасаф поджал губы, ужав лицо почти наполовину, и по-прежнему тихо произнёс: «Давайте и дастся вам: мерою доброю, утрясённою, нагнетённой и переполненной отсыплют вам в лоно ваше, ибо какой мерою мерите вы, такою же отсыплется и вам».

«Как бы не так, — подумал Шишкин, — всё бы так отдавать, более года не продержались бы». Но Жеребцов решительно напомнил:

— Слышал? Мерою доброй и переполненной.

В тот же день он прислал своих людей в монастырские закрома и вымел оттуда остатки, оставив зерна лишь на самый малый прожиток. Но не только жадностью удивил Жеребцов. Жизнь после июльского приступа здесь успокоилась, между врагами наступило нечто вроде перемирия, прекратилась стрельба и подлые наскоки. Старцы часто выходили за стены за травами, кореньями, к колодцу с целебной водой. Иногда приводили покалеченных и лечили их, поляки не препятствовали этому. Жеребцов с таким положением не согласился:

— К чему подвергаться ненужному риску? Отныне из крепости ни шагу! Гулять там будут ратники, а не старики.

Он самочинно взял на себя роль главного воеводы, Долгорукий и Голохвастов не могли этому воспрепятствовать по причине изнеможения, да и людей у них было во много раз меньше. Всё справедливо, удивительно только, что новый воевода не захотел считаться с прежними. В начале ноября устроил вылазку в район Красной горы и возвратился с большим уроном, Сапега ещё располагал значительными силами. Сидельцы о погибших жалели, хотя и не удержались от некоторого ехидства: «Вот тебе и ратники, мы хоть и простаки, да нас святой Сергий милует».