И прапорщик в который уже раз долго и вдумчиво всматривался в размашистый росчерк, изучал каждую букву, каждую завитушку и не мог не признать — с некоторым даже удовлетворением:

— Так точно. Подпись моя.

— И вы своей подписью удостоверяете, что приняли двадцать человек.

И прапорщик снова долго вчитывался в бумагу, пальцем водил по списку, пересчитывал фамилии:

— Так точно. Двадцать.

— Но тем не менее в книге учета личного состава записано только девятнадцать вновь прибывших. Вот они, записи. Вот — список, смотрите. Девятнадцать. Получается, что один призывник по пути в часть все-таки исчез. И очевидно, что ответственность за это лежит на вас, Никодимов. Вы наверняка понимаете, чем это вам грозит. Вы уже чувствуете, что пахнет трибуналом!

Прапорщик молчал и хлопал ресницами, ему было жарко, на спине и под мышками расползлись темные влажные круги, а пальцы оставляли сальные следы на бумагах.

— Исчезнувший призывник — Заварзин Андрей Геннадьевич, тысяча девятьсот восемьдесят четвертого года рождения. Помните такого?

«Пристал как банный лист, — думал Никодимов. — Парень где-то соскочил, а мне отвечать. И зачем он вообще понадобился? Небось невелика птица. А были б родители крутые, служил бы где-нибудь в Подмосковье…»

Никодимов всматривался в фотографию Заварзина и не узнавал. Собственно, ничего примечательного в лице Заварзина не было — обыкновенный молодой парень, каких прапорщик видел тысячи. С одной только маленькой поправкой: немногие из этих тысяч терялись по дороге в часть.

Никодимов еще раз отрицательно мотнул головой и шумно сглотнул:

— Разрешите водички?

Турецкий кивнул и придвинул пепельницу:

— Пейте, Никодимов. Пейте, курите, что хотите делайте, но — вспоминайте. — Сам он тоже закурил, встал из-за стола и отошел в единственный затененный угол комнаты, прижался спиной к относительно прохладной, неровно крашенной стене.

Может быть, и не стоило так сильно давить? Измученный духотой и напуганный перспективой трибунала, прапорщик, похоже, совершенно утратил способность соображать. Турецкий бросил на него косой взгляд — Никодимов жадно курил, сигарета мелко подпрыгивала в трясущихся пальцах, а в лице пульсировала такая беспомощность, что насколько уж Турецкий не любил все это воровское прапорщицкое племя, а этого ему на минуту стало жаль. Ему бы водки граммов двести или оплеуху хорошую, чтобы в себя пришел… А с другой стороны, ведь запросто может быть, что комедию ломает, подлец. В этом Турецкий еще все-таки не разобрался. Трибунала-то прапор и правда боится, а вот, что не помнит Заварзина, — врет. Не мог Заварзин исчезнуть без его участия. Не мог — и все!

И участие было сознательным и преступным, поскольку Заварзин мог, конечно, сбежать, мог заболеть и по причине необходимости немедленной госпитализации быть снятым прямо с поезда, мог стать жертвой несчастного случая и даже погибнуть. Но ни о каких чрезвычайных происшествиях на маршруте Никодимов командованию части не докладывал. И самое главное, пропал не только призывник, но и сопроводительные бумаги. Поверить в то, что их у Никодимова выкрали так, что он об этом даже не догадался, было бы верхом наивности.

Когда-то и Турецкий служил срочную службу и до сих пор помнил, как в учебной части ротный старшина Сидорчук, редкая скотина, поднимал роту ночью и заставлял бегать с полной выкладкой, покрикивая: «Мне, бойцы, ваша физическая немощь не нужна, она вам нужна! Будем давать кросса!»

…На самом деле, посылая запросы в часть и начиная здесь проверку, Турецкий сам фактически злоупотреблял служебным положением. На то, впрочем, у него было благословение Голованова, какового на этом этапе, как первоначального импульса для работы, было достаточно.

С другой стороны, факт бесследного исчезновения призывника — само по себе вполне достойное основание для возбуждения уголовного дела. И Турецкий был готов давить на Никодимова с удвоенной энергией, уже не оглядываясь на то, что сам занят чем-то не совсем законным.

В комнату, постучав, заглянул рядовой с плоской физиономией и, вытянувшись, доложил:

— Рядовой Рамазанов по вашему приказанию прибыл!

Турецкий взглянул на часы: оказывается, он бьется с Никодимовым уже больше часа. Давно собирался закончить и приступить к допросу солдат, которые призывались вместе с Заварзиным, но, в отличие от Заварзина, прибыли в часть без приключений и нормально несли службу.

Рядовой Рамазанов фотографию Заварзина изучил, вопросы выслушал, но ничем не помог: Заварзина он не помнил. Не помнили его и следующие пятеро. И солдатам Турецкий в принципе верил, они могли не помнить, поскольку Заварзин в Бугульме был человек новый, а в Казани — тем более. Если и перебросился он парой слов с кем-то из опрошенных на сборном пункте, то там их, призывников, было несколько сотен, и близко все перезнакомиться не успели, а значит, могли забыть, а то и вовсе не встречались. А Никодимов с приходом каждого нового солдата все больше успокаивался, как будто надеялся, что если все девятнадцать Заварзина так и не вспомнят, то проблема рассосется сама собой и все претензии к нему можно будет свести к невнимательности при подписании документов в военкомате: дескать, и не было никакого Заварзина, просто обсчитался, когда подмахивал список.