— Ты только не подумай, — сказал я. — Я ведь жениться на тебе хочу.

Она хохотнула, но тут же подавила в себе этот унизительный смешок, добавив насмешливое: «М-да…»

— Так куда писать? — спросил я, оглянувшись на ждущую ее машину. Там пару раз уже нажали на клаксон, едва слышный в аэродромном реве.

Пожав плечами, она быстро написала в своей книжечке вырвала листок, потом приподнялась на цыпочки, чмокнула в губы и побежала к машине не оглядываясь.

На мои письма она не отвечала. Быть может, она что-то другое хотела в них прочитать, кроме того, что я ей писал.

А вот теперь будто пришла ко мне сама. В обличье дежурного администратора публичного дома. Или мне мерещится от головной боли?

Софья Сергеевна вышла из комнаты, выключив свет. Я лежал с открытыми глазами, следя за бликами от автомобильных фар на потолке и прислушиваясь к ночным скрипам и шорохам, доносящимся со всех этажей.

Первая ночь в публичном доме. Завтра жена спросит, где ночевал, так и скажу: в доме терпимости. Я ж не виноват, что в своем доме… впрочем, это дом не мой, и дело не в дарственной, которую хозяин, кажется, никогда не напишет. Дело в том, что мне этот дом ближе и гостеприимней, чем дом моего хозяина. Наверно, раб не тот, кто кому-то принадлежит, скорее это тот, кому ничего не принадлежит. Или в лучшем случае — подарено… Хотя с меня вполне могут завтра же взыскать за проведенную здесь ночь по льготному тарифу плюс за простой оборудования минус за его износ…

И с этой светлой мыслью я заснул, а утром с нею же проснулся. Ведь раз я плачу, значит, это мое — время, что я здесь проспал. Хозяину не плачу ни гроша, да он и не возьмет, а стало быть, там нет ничего моего. Вот так ЭПД стал для меня родным домом, как и для многих его обитателей, в том числе гостей, не желающих отсюда уезжать… Все раньше думали, что из-за Лолиты, а на деле все сложнее. Наверно, такие же неприкаянные мужики, изгнанные женами отовсюду, либо, еще хуже, проживающие в своих роскошных фазендах и бунгало, как в собственных тюрьмах, особенно если они достались, как мне, за так…

Где-то они тут прячутся, в этом огромном доме, построенном еще купцами, с обширными подвалами, с подземными ходами, выводящими в чистое поле…

Надо ехать в филармонию, там меня ждут, но не хочется; тем более внутри никакой музыки. Сбежать бы, как Сероглазка, пославшая меня на три Магические буквы русского алфавита, в которых заключена разгадка русской же души. Так вот, сбежать бы в мужской монастырь, но чтобы неподалеку был женский, где нашла она успокоение, еще не последнее, очень уж молода, но уже уставшая от идиотизма и пошлости, подсунутой ей вместо великого искусства, которому она хотела служить, и даже влюбилась в дирижера-самозванца, не стоящего обрезка ногтя с ее нежного пальчика.

Хорошо бы, кто спорит. Но ведь не отпустят. Найдут, вытащат за уши, свяжут, засунут в машину, поскольку за тысячи километров отсюда всемогущий хозяин забросит свои реформы и будет биться в припадке… А разве я сам не мечусь, как бездомный пес, оставшийся без хозяина? На всех кидаюсь и не нахожу себе места.

Впрочем, он не так уж всемогущ… Офицер связи, назовем его Эрудит, без конца его поправляет и разрешает разговаривать лишь на определенные темы. Может оборвать связь в любой момент.

Значит, есть кто-то на уровне Саваофа, вседержитель, вершащий наши судьбы. И Радимов при нем, как я при Радимове.

Я стал одеваться. За стенами было тихо. Там отсыпались после тяжелой, одобряемой природой и потому кому-то сладостной, а кому-то отвратительной работы. Либо ее имитации, за что приходится расплачиваться… Черт знает что лезет в голову. Такие мысли приходят, когда нет музыки или потому, что уехал хозяин?

В филармонии мне передали, что звонила Мария. Не успел поблагодарить, как мелодично запиликал телефонный зуммер, снял трубку.

— Где ты был всю ночь? — спросила Мария, приглушая голос. (Наверно, спал малыш.)

— В публичном доме, — сказал я. Хотя не следовало, конечно, говорить это при других.

— Это ты при всех рассказываешь? — поинтересовалась она. — Не все еще знают, что у нас делается?

(Как все-таки быстро произошло в ней это превращение в зрелую матрону! Давно ли, мадам, вы были несовершеннолетней?)

— А что? — удивился я. — Чем у нас плохие отношения? Я же не сказал, что воспользовался домом терпимости по назначению.

Она швырнула трубку. И я вдруг понял Цаплина, всегда говорящего правду. И ничего, кроме правды. За что его ненавидят, а он этой ненавистью самоутверждается… Снять первый покров с истины — еще не значит ее обнажить. Показать таковой, как она есть. А Роман Романович как раз этим и занимается! Многослойная, глубинная правда часто выглядит ложью, как непознанная высшая гармония — хаосом. А просто есть гармонии низкого и более высокого порядка, недоступные сложившимся стереотипам восприятия. Ведь так и говорили современники о великих композиторах — какофония, диссонансы, хаос вместо музыки.