Шрифт:
— Ну и что ты им ответил? — спросил я.
— «А что ж, вы, — говорю, — телевизоры ваши не отключили, когда Радимов вас по-честному опрашивал?» Они тут заорали, чуть не передрались: «Это я выключил свой, нет я…» — «Что ж получается, — говорю, — когда их с милицией успокоили, отключен-то был один-единственный, Цаплина Романа Романовича, а теперь пол-края орет, что были против». Обещали в другой раз прибить…
— Пойди погуляй с ребенком, диктатор, — сказала Мария, передавая Сережу мне в руки. — А то скоро отвыкнет. Кстати, тут опять какие-то конники на лошадях шарили…
— Я одного видела, — вставила мать. — В кепчонке такой и с хлыстом. Попросил у меня покушать, потом услышал, что товарищи подъезжают, не доел и ускакал. Так что поосторожнее там гуляйте. Далеко не уходите.
— Разбегаются понемногу, — сказала Мария. — А ихние начальницы амазонками себя прозвали, смех и грех, грозили с тобой разделаться. А ты все один везде ходишь… Или на машине гоняешь. Хоть бы собаку завел.
— Идея! — сказал я. — Конечно, нужно завести хорошую овчарку. Или даже две.
— Три не хочешь? — спросила жена. — С одной бы справиться. А гулять кто с ними будет? Опять я, тебе все некогда.
— Вот у нас был Тузик! — воодушевился отец. — Помнишь, Паша?
— Откуда ему! — сказала мать. — Скажешь тоже. Он уже в армии был.
— Был, — согласился отец. — А все равно хорошая была собака. Умная. Тапки каждое утро носила.
— Что же там умного, — вздохнула мать. — Отраву ему кинули, он и сожрал, дурачок. А из дома сундук и топор с иконой вынесли. Вот тебе и Тузик твой. Тапки ему носил…
Мария смеялась, малыш улыбался, глядя на нее и издавая звуки, явно подражая. Я прикрыл глаза. Засыпая, услышал, как забрали ребенка из моих рук и, осторожно ступая, вышли.
Какая там собака… Я устал, как собака, вот что! На все меня уже не хватает. И сторожить, и отбрехиваться.
20
И приснился мне сон. Будто я со всей своей филармонией вышел на улицу и пошли мы к мэрии, играя «Болеро» Равеля. И шли мы в такт, покачиваясь, и перед нами расступались, а на тротуарах останавливались, завороженные колдовской музыкой, и шедшие парочки или еще теснее друг к дружке прижимались, либо вовсе вдруг расходились, уже не оглядываясь, а соединяясь с такими же, только что отколовшимися от прежних возлюбленных. И выходили из своих кабинетов наши начальники, снимали с себя галстуки, раскрывали портфели и кейсы, вываливая бумаги и сдавая полномочия. И все происходило, подчиняясь неумолимому ритму Времени, которое, как известно, все и всех расставляет по своим местам.
Так шли мы, играли, а навстречу нам с гор спускались мятежные жокеи и амазонки-директрисы, а их кони покачивали своими шеями в такт великой музыке, а навстречу инсургентам вышли из восстановленной мэрии члены бюро в очках и с кейсами во главе с товарищем Бодровым, и, взявшись за руки, они пошли к повинившимся повстанцам. И те опустились перед ними на одно колено, склонив свои белые знамена, на которых были изображены три кентавра с женскими торсами. И по команде товарища Бодрова члены бюро в полном составе встали на оба колена перед собравшимися, и тоже склонили головы, сверкая проборами и лысинами, и тоже сдали свои полномочия, опорожнив свои бумажники, карманы и портфели, набитые исходящими, а также пакетами с диетическим питанием, которые раздавали им по вторникам и четвергам с десяти до шестнадцати.
И граждане, тоже в такт приседая и кружась под чарующую музыку, разбирали содержимое портфелей и пакетов, в полном согласии и к общему удовольствию.
А мы шли дальше и вышли уже из города, а за нами шли нарядные толпы напевающих людей, а навстречу шел, раскинув руки, будто собираясь объять необъятное, как он безуспешно проделывал это почти тысячу лет, сам Радимов Андрей Андреевич, наконец-то вернувшийся к своему народу благодаря музыке господина Равеля…
Меня разбудил крик Марии. Я вскочил и, как был в одних трусах, выпрыгнул в окно. За оградой мимо дома проскакали несколько всадников в темных плащах, а в руках одного из них, похожего на конногвардейца Васю Нечипорука, мелькнул и пропал белый полуразвернутый плачущий комочек его и моего сына. Мать охнула и упала в обморок. Дед бежал за всадниками, раскинув руки, совсем как Радимов в моем сне, и кричал что-то неразличимо яростное и тоскливое, пока не упал, споткнувшись, и замер, повернувшись навзничь.
Всадники скакали в сторону далеких синеющих гор, откуда наплывала очередная мохнатая, моросящая туча, обещая ливень с градом.
Я побежал к отцу. Он лежал, держась за сердце, глядя светлеющими глазами в грозное небо. Тут же подбежала Мария.
— Ничего страшного, ничего страшного… — бессвязно говорила она, дико глядя на меня. — Это его сын, он плохого не сделает, я знаю, он хотел, чтобы я родила ему сына, он мечтал… Но хозяин мне не разрешил выйти за него, он орал на меня, угрожал…
Я посмотрел в сторону ускакавших. Чего они хотят? Выкупа? Но может ли такое быть, что родной отец похищает своего сына у неродного, с тем чтобы потребовать выкуп? Или ничему уже нельзя удивляться, если сначала у отца отняли его сына, и все приняли это как должное.
Мария плакала, прижавшись ко мне.
— Я пойду к нему! — сказала она. — Я все объясню. Он поймет. Он очень мягкий и податливый… Его эти бабы так накрутили.
— Пойдем вместе, — сказал я. — Одну тебя не отпущу.
— Нет, — сказала она. — Лучше не надо. Эти стервы способны теперь на все. А он меня ждет. Я отказалась с ним разговаривать, и вот что вышло… Я как знала, что все так кончится!