– Ну, он жишь не знаить! Посмары, какую ряшку отъел! А главное – яхта. Раз яхта есть, значить мордатый. А раз мордатый, значить урод. Он жишь тебе не знаить… яхта – это ж роскошь, понимать надо.

И дядя Толя постукал очень звучно себя по лбу.

– Пойняв? – Он сказал это после паузы.

Дальше мы ехали молча. На подъезде к центру Балаклавы он не громко сказал.

– Ну яж то знаю, как ты ту яхту строил. И сколько лет. И с кем.

Уже когда мы вышли из топика, на прощанье, он мне сказал.

– Ты это, сейчас к Ахванасичу не ходи. Зайди завтра. Пойняв?

– Пойняв, – в такт дяде Толе ответил я.

Шёл июнь 2000-го года. Солнце поднялось выше генуэзских башен. И весело искрилось в небольших волнушках, оставленных катерами и яхтами на зеркальной, зеленовато-голубой Балаклавской бухте. Получалось, что я зря приехал в Балаклаву. И надо было возвращаться назад, в Севастополь.

На другой день, я был уже на спасательной станции. Это старинное здание видело Куприна. И невольно вызвало у меня благоговение. Ахванасич оказался очень интересным дядькой. С живым, любопытным взглядом. И густой, седой шевелюрой.

– Хочешь стать на место с яхтой? – Спросил он, загадочно улыбаясь.

– Хочу, – ответил я.

– Так ты что, сам или от хвирмы? – Уточнил он.

– Да я от лесхоза. – Ответил я. – Подрядился дежурить, как пожарное судно. Сами знаете – лес каждое лето горит. В общем, лесхоз взялся за это дело серьёзно. – Так ты, выходит, государев человек? – Лукаво усмехнулся Ахванасич. – О лесе радеешь? Похвально… похвально. И никакого интереса в этом деле не имеешь?

– Как это не имею? Имею. – Не мог не улыбнуться я на улыбку Ахванасича. – Лесхоз, меня подрядил, получается что всем выгодно. И лесу, и лесхозу, да и мне. Всё же с моря видно любой дымок. А лес-то наш, родной, крымский, Балаклавский.

– А что ж ты не станешь на лесхозовский причал? Вот же он, рядом, десять метров.

– Так в том же и дело, Ахванасич, что причал заброшен. Плоды перестройки. И не освидетельствован. А значит добро на выход, я могу брать только с вашего причала. Что касаемо финансового вопроса…

– Та какие там хвинансы! – Афанасич чуть не обиделся. – Осенью дров закинешь мне с лесхоза, вот и спасибо!

Афанасич немного помолчал, и вдруг неожиданно с улыбкой спросил меня.

– А правда, шо в тебя алые паруса?

– Да, есть такое дело. – Ответил я и с любопытством посмотрел в глаза Афанасичу.

– Так какие же могут быть хвинансы! Украсишь нашу бухту, и уже большое дело. Об этом жишь, тоже надо думать.

На том и порешили мы с Афанасичем, летом 2000-го года.

С тех пор прошло три лета. И все эти годы какой-то ровный свет струился сквозь время. И свет этот не только от моря, и от солнца. Не только от светлых балаклавских улиц. Главный свет струился от людей, так гармонично впитавших в себя многотысячелетнюю душу Балаклавы. А впитав, люди отдавали этот свет городу. И эта бескорыстная любовь, на глаз невидимого, но явно существующего доброго человеческого сердца, не могла не светить вокруг. И вы не можете не почувствовать этот ровный свет осознанного доброжелательства.

Помню, после перехода из Севастополя, а длился он часов пять, я вошёл в бухту на своей «Гикии». И меня поразил впервые тот ещё не ведомый мне контраст: бурного, ветреного, тёмно-синего моря. И спокойной, прозрачной, искрящейся солнцем воды в бухте. Я пришёл уже под вечер. И пришвартовался к причалу спасалки. Как-то быстро сумерки сменились тёмной ночью. Я устал на переходе. Всю дорогу шквалы валили судно то на левый, то на правый борт. И я, слегка убрав яхту, уснул крепким, здоровым сном, на свежем воздухе. А утром…

…А утром я увидел высокого, статного мужчину, весьма благородной внешности. Он стоял на пристани, и добродушно улыбался. На вид он очень был похож на старого русского офицера в отставке. Ему явно не хватало казачьей кавказкой формы.

– Это значит вы, сударь, капитан этой яхты? – Вежливо спросил он.

– Вроде как да, – ещё не совсем проснувшись, ответил я.

– Так вроде, или да? – Чётко, по офицерски, уточнил он.

– Так точно! – Ответил я также по-военному.

– А коли вы, сударь, капитан, то должны знать, что судно носом, как какая ни будь задрыпанная лодчёнка, к причалу не швартуется.

– А как же, по-вашему, швартуется судно? – Уже окончательно проснувшись, спросил я.

– А швартуется оно, любезнейший, кормой, чтоб вы знали! – Позвольте представиться – Альберт Гукасович Петросян. Дежурный по станции.

Мы познакомились. Помню я, грешным делом, подумал: «Ух, ты и птица! Дежурный по станции, а держится как принц Датский»… Но чем дальше мы вели беседу, тем стыднее мне становилось от этой мысли. Знание морской жизни, географии, вообще всего, что связанно с морем, были столь глубоки, что я почувствовал себя просто мальчишкой.