Статья была опубликована в журнале «Аполлон» в 1915 году.

Она значительно отличалась от традиционных работ пушкинистов того времени. Это было не стремление что-то классифицировать, объяснить отдельное стихотворение или строфу, а попытка проникнуть в общий замысел целого ряда произведений одного периода, сделать на их основе философское обобщение, пусть даже, как пишут современные комментаторы, «и несколько наивное».

«„Домик в Коломне“, „Медный всадник“ и „Пиковая дама“ составляют этот магический круг, в который поэт вводит нас таинственной силой своего гения. Мы переступаем черту и оказываемся замкнутыми в необычайном, доселе неведомом мире, которого законы совершенно своеобразны, но непреложны, как законы нашего повседневного мира».

Ходасевич настаивает на том, что «петербургские повести» сближает не только место действия, не только туманный, «непостижимый» мистический город. Он находит нечто общее в их внутренней сути, в их замыслах.

Толчком к написанию статьи послужило открытие пушкиниста Н. О. Лернера: повесть «Уединенный домик на Васильевском», напечатанная в 1829 году под именем молодого литератора Владимира Титова в альманахе «Северные цветы», была написана по сюжету Пушкина — Титов записал, придя домой из салона Карамзиных, историю, рассказанную там Пушкиным, а потом, следуя «ветхозаветной заповеди „не укради“», как он сам признается, явился со своей рукописью к Пушкину, уговорил его прослушать написанное, воспользовался его замечаниями и с его согласия отдал повесть в альманах Дельвигу. «Уединенный домик на Васильевском», почти никому в XX веке уже неизвестный, был перепечатан в 1912 году в журнале «Северные записки». Это событие поразило воображение Ходасевича. Он тут же откликнулся на него небольшой заметкой в газете «Голос Москвы». Он был огорчен, что Пушкин так легко уступил свой сюжет Титову. Он не знал, что в бумагах Пушкина еще, по-видимому, с начала 1820-х годов существовал план повести под названием «Влюбленный бес», в котором похожий замысел должен был развиваться несколько иначе (план этот был опубликован лишь в 1922 году); Пушкин, видимо, надеялся осуществить его и поэтому легко подарил сюжет «Уединенного домика» Титову.

Ходасевич анализирует в деталях внутреннее родство всех «петербургских» произведений — их объединяет тема неумолимости злого рока, дьявольской силы, которая так легко вмешивается в жизнь людей и производит в ней грозные опустошения. Запутавшись в дьявольских сетях, противостоять им уже невозможно. Демоны зла влекут к гибели. При попытке попросту броситься на дьявола с кулаками герой «Уединенного домика», Павел, вдруг чувствует удар «под ложку» и, теряя сознание, слышит зловещий ответ: «Потише, молодой человек, ты не с своим братом связался». В конце повести Павел сходит с ума, подобно Германну в «Пиковой даме», человеку расчетливому и посредственному, вступившему в сношения с темными силами, которые жестоко над ним насмеялись, хотя «обдернулся» в последний момент он сам (но кто знает, не толкнул ли его под руку дьявол?), ради обогащения. Сходит с ума и бедный Евгений в «Медном всаднике», ставший игрушкой необузданных сил истории, воплощенных в фигуре императора Петра. Лишь в лукавой поэме «Домик в Коломне», в которой роковой сюжет спародирован, вывернут наизнанку, старушке — матери Параши — удается предотвратить бедствие, которое грозит ворваться в их скромный домик и может кончиться большим несчастьем.

Исследуя в «Уединенном домике» тему рока, адских сетей, Пушкин в конце повести начинает лукавить, словно заметая след: «Впрочем, почтенные читатели, вы лучше меня рассудите, можно ли ей поверить и откуда у чертей эта охота вмешиваться в людские дела?»

Ходасевича, подобно Пушкину, явно волновала тема рока. Он и сам был фаталистом, часто повторявшим пушкинскую фразу: «И от судеб защиты нет». Тема карт, ставшая основой фабулы «Пиковой дамы» и обозначенная в «Уединенном домике», тоже сближала его с Пушкиным. Недаром он написал впоследствии, в эмиграции, статью «Пушкин, известный банкомет».

Самый подход Ходасевича к Пушкину оказался близок Гершензону. Его тоже интересовала больше всего суть дела, внутренние пружины мысли, мировоззрение поэта в целом, при этом он любил фантазировать. Позже, в 1919 году, он написал книгу «Мудрость Пушкина», которую Ходасевич считал не очень удачной, в чем-то искажающей пушкинские воззрения, и о которой так высказался потом в «Некрополе»:

«В свои историко-литературные исследования вводил он не только творческое, но даже интуитивное начало. Изучение фактов, мне кажется, представлялось ему более средством для проверки догадок, нежели материалом для выводов. Нередко это вело его к ошибкам. Его „Мудрость Пушкина“ оказалась в известной мере „мудростью Гершензона“. Но, во-первых, это все-таки „мудрость“, а во-вторых — то, что Гершензон угадал верно, могло быть угадано только им и только его путем. В некотором смысле ошибки Гершензона ценнее и глубже многих правд. Он угадал в Пушкине многое, „что и не снилось нашим мудрецам“. Но, конечно, бывали у нас и такие примерно диалоги:

Я. Михаил Осипович, мне кажется, вы ошибаетесь. Это не так.

Гершензон. А я знаю, что это так.

Я. Да ведь сам Пушкин…

Гершензон. Что ж, что сам Пушкин? Может быть, я о нем знаю больше, чем он сам. Я знаю, что он хотел сказать, и что хотел скрыть, — и еще то, что выговаривал, сам не понимая, как пифия».

Конечно, Ходасевич не мог принять, например, гершензоновского толкования «Домика в Коломне» в статье, входящей в сборник «Мудрость Пушкина», — Гершензон, полемизируя с Брюсовым, видевшем в «Домике в Коломне» лишь версификаторские утехи, утверждал, что Параша в поэме символизирует Пушкина молодого и беззаботного, а графиня (Стройновская, по разысканиям биографов Пушкина), появляющаяся в церкви Покрова, — Пушкина измученного, уставшего от жизни… И многое другое.

Гершензон работал на стыке нескольких наук: он был историком, филологом, мыслителем. В списке его трудов за многие годы значатся и исследования по древнегреческой истории и философии, и книги о Чаадаеве, М. Ф. Орлове, И. В. и П. В. Киреевских, Н. И. Тургеневе, «Грибоедовская Москва», «Жизнь В. С. Печерина», «Декабрист Кривцов и его братья», «История молодой России», «Ключ Веры» и «Тройственный образ совершенства», «Судьбы еврейского народа», наконец «Мудрость Пушкина» и многочисленные статьи о Пушкине.

И вот летом 1915 года Ходасевич послал оттиск своей свежеиспеченной статьи о петербургских повестях Пушкина Гершензону.

«Письмо, полученное в ответ, удивило меня, — вспоминает он в „Некрополе“, — простотою и задушевностью. Я не был лично знаком с Михаилом Осиповичем и, хотя высоко ценил его, — все же не представлял себе Гершензона иначе как в озарении самодовольного величия, по которому за версту познаются „солидные ученые“. Я даже и вообще-то не думал, что столь важная особа снизойдет до переписки с автором единственной статьи о Пушкине».