— Нет, уклон теперь уже не в моде. А вот извращение или теоретическую ошибку — как пить дать.

— Это могут, конечно, — согласился Зуев.

— В общем, додумались просто, так сказать, в порядке практического воловьего хвоста. Так, что ли? — заговорщицки подмигнул Швыдченко.

— Эмпиризмом попахивает эта точка зрения, товарищ секретарь, — засмеялся Зуев.

— Ф-фу ты черт… — обескураженно махнул, заливаясь детским смехом, Федот Данилович, и если бы Зуев знал его раньше, он услышал бы в этом смехе неисправимого оптимиста Федотку, выучившего наизусть басню про голого цыганенка.

И они расшалились как дети, эти два разных человека. Им было весело, так как оба уже поняли друг в друге что-то главное. А главное было в подходе к жизни — живой, невыдуманной… Здесь они были единомышленники. И своим безудержным смехом они как бы давали друг другу слово, что никто никогда не собьет их на зыбкую тропу догматики и словесного трезвона, а будут они всегда трезво смотреть на жизнь, как этого требует их партийный долг и здравый человеческий смысл.

Но все же начатый с серьезной ноты разговор, как горный ручеек, журча веселым смехом, вышел на простор, пробил себе путь и снова заблестел звонким говором вечно живой мысли. Отсмеявшись, Швыдченко с удовольствием смотрел на Зуева, с уважением и завистью: «Подкованные ребята, ничего не скажешь. Этот диалектикой так и чешет… А мы ведь послабже были по этой части, да и грамматикой хромаем до сих пор…» — думал он о четком и логическом мышлении, огулом зачисляя все, что касалось человеческих слов и раздумий, в разряд грамматики.

— А то ведь иногда как бывает, — задумчиво говорил Зуев. — Ты умнее, верно, но не лезь же со своим умом наперед: ведь дураков, которые чином повыше, ставишь в неловкое положение; ты смелее — а зачем же трусов, перестраховщиков подводишь; ты честнее — а жуликам и прохвостам из-за тебя житья нет.

— Ну, так насчет честных-то не говорят… Кому охота себя прохвостом выставлять, — не то возразил, не то согласился Швыдченко.

— Только что не говорят..

— А думают?.. Есть, есть такой грех… Да, ты прав, военком. Против рожна праты, против хвыль плысти… Это я еще мальчонкой вычитал. У нашего, у Ивана Франка… Это не так-то легко, брат… Верно, верно… И то говоришь верно, что и саму философию надо применять без трезвону… А у нас часто ее как попы долдонят, а что к чему и какому грешнику какое покаяние, да какому святому какая молитва, — и не разберешь.

— А пропагандисты как пономари, — поддакнул Зуев.

— Ну, а мы с тобою ее к телячьим хвостам приспособили. — И Швыдченко снова засмеялся.

— Это и есть ее настоящая должность, — вдруг серьезно сказал Зуев. И они отошли, глядя в степь, и военком продолжал, обращаясь к секретарю: — Был такой английский философ Бэкон Веруламский…

— Слыхал. Это тот, что законов насочинял такую уйму, что и доселе отменить их никак не могут… Крепкие, видать, законы выдумывал… Не выкрутишься…

— …Так он, этот Бэкон, о своей братии так сказал: «Чистые, сверхученые философы видят мир, как совы…»

Швыдченко посерьезнел и задумался. По густым черным бровям было видно, как напряженно работает его цепкая мужицкая мысль, как всей душой врезается он в смысл философии мыслителя с именем, вызвавшим у них обоих ассоциации с консервированным мясом «второй фронт».

— …А ваш предрика Сазонов видит мир, как тот суслик, — показал военком на маленький мягкий столбик, торчавший на пустыре.

— Ну, положим, не только Сазонов, и еще кое-кто из руководящих товарищей в районе, — серьезно и задумчиво сказал Федот Данилович.

— О присутствующих не говорят, — жестко ответил Зуев.

— Похож? — криво ухмыляясь, спросил Швыдченко. — Но только давай уговор: перед партийной массой меня с сусликом не равнять…

— Нет, что вы, Федот Данилович, — спохватился Зуев и махнул на суслика фуражкой.

В Орлах все удивленно смотрели в окна, когда машина с только что отбывшим секретарем райкома вернулась обратно. Уж не потерял ли чего? Но машина, миновав правление, держала курс прямо на окраину, где вместо свиноферм и коровников длинными рядами стояли проволочные клетки и самодельные вольеры с тысячными табунами кроликов.

Их попытка пройти в вольер сразу не удалась.

— Куда? — хмуро остановил их мальчуган лет тринадцати с треухом из кроличьей шкурки, похожим на татарский малахай.

— Кролей смотреть, — в тон ему, вызывающе сказал Федот Данилович Швыдченко.

— И оттель увидите…

— А нам поближе надо.

— Мало ли кому чего надо, — не сдавался кроличий начальник.

— Вот председатель идет; он за нас поручится, что мы не воры какие.

— Если б думал — воры, я б с вами не так поговорил. А я и председателя не допущу без дозволения… И без дела.

— Кролей так бережешь? — склонив голову недоверчиво набок, всерьез допытывался Швыдченко.

— А кто к чему приставлен… Марьяшка, мотай, зови молодого Алехина, — приказал он, видимо, своей подчиненной, примерно такого же возраста шустрой девчонке-подростку.

Через две-три минуты подошли к ним почти одновременно и председатель колхоза и «молодой Алехин», в котором Зуев, несмотря на десяток прошедших лет, сразу узнал того самого деда, которого они уговаривали снять царские кресты. Он с удивлением вспомнил этот случай для начала разговора, полагая что его внук неправильно был информирован во время войны, считавший его уже покойным.