Мимо со странными движениями, как-то задом наперед, прополз Андрюша, весь извиваясь на ходу и вздергивая подбородком. Умница Андрюша, он мог бы стать настоящим ученым, какая ирония судьбы!

Сашенька вздохнул тихонько и попытался перевернуться на живот, тихо, чтобы не разбудить спящих. В зеленоватом полумраке скользнула санитарка. Он нащупал книгу под подушкой, но не стал читать, силясь понять, что происходит. Его мир, ежедневный, неизменный, к которому он прикован до самого конца... Но что-то ворвалось в этот мир, он уже не тот, нет привычного равновесия. Нет больше христианского смирения, которое ему так тщательно вдалбливали. Сейчас он готов был закричать от бессилия, от невозможности побежать, побежать, как все, на нормальных ногах, куда-нибудь туда, где обалденно пахнут травы под солнцем, куда-нибудь в широкое поле, - там, непременно там, в разнотравье, будет бежать с ним рядом она, смеяться, убегать, потом позволит догнать себя...

...Нет, нет, нельзя думать об этом. А почему нельзя? Это ведь всё, что у него есть - уйти в свое измерение, в свой параллельный мир, и в нем жить. Там будет ветер, солнце, движение, сила мышц, вера в себя, там будет она, она...

Сейчас должна ввалиться эта грымза толстая Ленка с таблетками, от них голова такая дурная и трудно становится бороться со сном. Нет, он не станет принимать сегодня. Уж лучше как-нибудь выплюнет в подушку. Сегодня нельзя спать беспросветным, тупым, обычным сном. Нельзя. Сегодня должна придти она. Это непременно произойдет сегодня. Случится чудо: вот эта вот дверь распахнется и она, высокая, в белом, с черным плащом волос по плечам, появится вот здесь. Он будет ждать сколько нужно, он будет ждать весь день и завтра тоже. Она придет. Это так ясно. Он знал это. Как зеленеющее трепетом теней марево июньского сада за окном, как задумчивая, будто в водорослях, игра солнца естественно вошла в его существование, в его тридцатое лето жизни, так же етественно вошла и она, Инга. Он знал каждой капелькой своей крови, дрожью пальцев и нервным дыханием своих изуродованных легких, знал всей своей убогой и мудрой душой, знал, что она придет. Придет сегодня.

"Лето шло к закату" принято говорить о такой поре. Но на севере нет "пышного природы увяданья", а сразу, как-то безжалостно быстро, начинает лить неуютный дождь на фоне почерневшей зелени, отрезвляет и уносит летнее легкомыслие. Становится зябко и думается совсем по-другому.

Сашенька не гулял во дворе уже несколько дней. Натянул свитер, а то в палате становилось совсем холодно. Серый свет за окнами неудержимо мерк, как, возможно, уходящая жизнь. Но Сашенька не хотел сегодня осознавать это. Он ждал. Каждый день ждал. И не напрасно. Она приходила. Все уже привыкли к ней, тоже каждый по-своему ждали ее. Андрюша готовил какую-нибудь книгу по восточной философии, а иногда теософскую, крутил головой, многозначительно выпучивая глаза, делал свой странный набор извивающихся движений, будто в индийском танце, и изрекал что-нибудь с трудом, гортанным, диковатым голосом; но он знал - она выслушает терпеливо его медленную речь, возможно, поспорит, но никогда не унизит.

Даже ворчун и матершинник Вася, которого бесили все: и приходящие, и соседи, особенно бестолковая Сонечка, - и тот не злился на Ингу, не "рычал", а тоже часто просил ее о чем-нибудь, и она выполняла. И странноватый Женечка в углу палаты тоже теперь выползал к ней на согнутых ногах, улыбался младенчески, просил, как и Вася, написать письмо маме. И она выполняла.

Сашенькина мать этой весной перестала откликаться на письма. Оборвалась последняя нить. Братья давно его потеряли. Больше нет никого. Он не знал, что было бы с ним, если бы не Инга. Но она рядом, ей можно всё рассказать. А что еще человеку нужно? Он сносил удары жизни с молчаливой покорностью. Лишь бы она была рядом. Тогда он мог всё. И утраты, и тревогу, и свои мучительные судороги он терпел тогда молча. Потому что ждал ее.

Каждый обед, где-то в 12, она прибегала, запыхавшись, всем улыбалась, тут же привычно поправляла косметику на лице перед маленькой пудреницей, легким взмахом откидывала расческой волну смоляных, отдающих синевой волос, усаживалась к нему на постель и говорила:

– Ну что, твоя Сонька опять зарылась куда-то, не покормила тебя? У-у, крокодилиха! Голодный, Сашунчик? Ути-пути-пути-пу! (она с нежностью вытягивала губы трубочкой). Лапунчик ты мой! Ну, давай кушать. А сегодня ничего, жить можно, супчик приличный, я сама такой люблю. Но вот эта перловка на гарнир... Чтоб они ее сами ели.

Сашенька, как правило, лежал, накрыв грудь полотенцем. Есть сам он не мог, разливал, руки плохо слушались. Санитарки, зная, когда Ингины смены, даже и не утруждались. Она все равно придет к своему Сашунчику, покормит. Ему доставляло невыразимое удовольствие лежать, ощущая ее рядом с собой, и есть незатейливую пищу, которую она ловко, не разливая (не то что Сонька, половину выльет на грудь), подносила ему ложкой. Пусть она вскоре исчезала днем, но он знал: еще в конце смены зайдет попрощаться, посидит, поболтает, и всем станет проще и легче после этого. И сегодня к вечеру тоже будет. Он ждал. Сегодня особенный день.

Машинально поправил на горле свитер, серый, индийский, - она принесла, со своего сына Олежки. Да сколько еще шмоток мальчишеских - не перечесть. Сашенька не был жадным, никогда не заботился об одежде, но сейчас его распирало какое-то новое чувство гордости: в шкафу рядом лежит целая гора одежонки, притом такой модной, - его собственность, впервые за всю жизнь. Даже спортивный костюм яркий. Не стыдно и на улицу показаться.

– Сашка!
– в дверь всунулась голова со срезанным затылком.
– Слышь! Дай мне магнитофон, скорей, надо переписать Наташу Королеву.

– Кыш отсюда!
– зашипел Вася из своего угла.
– Ничего мы тебе не дадим. Ты всё ломаешь, придурок лагерный!

– Ну Саш, - не унимался, ныл Куличков, - я же в тот раз не сломал, оно само...

– Не могу. Инге тоже нужен магнитофон. Она берет его, когда музыкальный час проводит. Так хотя бы все потанцевать могут, а ты... Хватит, уже два раза сломал.

– Ну и ладно! Инга! Инга! Нужен ты твоей Инге!
– шепелявил беззубо Куличков.
– У нее теперь тут поинтересней ухажер завелся - сам Михалыч на нее глаз положил. Не отходит: куда она, туда и он, как будто ему сильно интересно на занятии посидеть, на истории. Ага, как же!