– Я знаю, все верно, ты правду говоришь. Спасибо, Инга, когда-то же нужно было это сказать. До сих пор много было всяких его штучек-дрючек, но чтоб такое, чтоб уже...

– Плюнь ты на него, не расстраивайся из-за дерьма. Ведь сама же живешь с ним, никуда не уходишь. Хотя и могла бы. У тебя есть мать, есть, куда уйти. Детей нет, ничто не удерживает. Ты - вольный человек. Ан не уходишь. Значит, любишь, привязана, а, может, квартиру жалко. Или нет сил сломать весь уклад своей жизни? Ну так терпи. Не обращай внимания, не замечай всего этого...

– А как бы ты поступила, Инга?

– Я не имею права давать тебе советы. Я - это я, а ты - совсем другое. Тебе мои советы не пригодятся. У меня тоже был муж не из лучших. Не шлялся, правда, но так скандалил и психовал, что жить было невозможно. Вот я и ушла. Вот и живу с малым в общежитии. Тоже далеко не семейное счастье.

– До чего же мы с тобой обе...
– Сонечка не нашла слова, только горестно скривила бледное, подрумяненное личико.
– Жисть какая-то...
– вздохнула она еще раз.

– И вот потому, что я на такое "добро" натыкалась, и не раз, я и люблю Сашеньку. Тебе это кажется смешным, да?

– Нет, Инга, нет.
– Снова вздох, молчание.
– Я тебя понимаю. Он - лучший из мужчин. Если бы не... ты сама понимаешь... я бы только за него вышла замуж, - она мечтательно улыбнулась бескровными губами.

– Он просто, я думаю, откуда-то из тьмы веков, из тех времен, когда мужчины умели любить. И за свою любовь, за честь женщины готовы были пойти на эшафот. А теперь... тянут за резинку от трусов, вот и вся любовь.

– Я знаю, Инга, давно замечаю, как он ждет тебя. Как Бога! Ты заходи к нему почаще. Однажды было, что я тебя отвлекла разговорами, он так злился на меня. Это всё, чем он теперь живет. Я смотрю на вас с восхищением. Какой бы он ни был изуродованный, но это же любовь! Я так радуюсь за вас.

– Чему тут радоваться, Сонечка, милая? У этой любви ведь нет будущего. И я тебе скажу, пора уже сказать, только ты ему не говори пока, ни в коем случае, слышишь, не говори: я скоро уеду.

– Как!!!

– Уеду. К мужу. Не логично, да? Видишь ли, он приезжал. Зовет меня к себе, в Москву, он там унаследовал жилье. А мне ведь здесь тяжко с Олежкой вдвоем. Да и общага, сколько можно вот так вот, без квартиры... Хоть он мне и присылал денег немного, но все равно не хватает. Олежек и то хочет, и другое, модные игрушки, как у всех мальчиков, а я, - она развела руками, - увы! Хоть ради ребенка надо переезжать. Отец родной хотя бы у него будет.

Они помолчали. Автобусы проносились мимо, останавливались, отъезжали снова.

– Знаю, Соня, знаю всё, что ты мне сейчас скажешь. Я - сволочь. Я предала его. Я уезжаю ради нормальной обеспеченной жизни. Хоть нет у меня там любви никакой, конечно. Но все же уезжаю. Я сама себе противна. Буду процветать там, в Москве, а он здесь... навсегда... Погибнет ведь?

– Типун тебе на язык!

– Н-да, буду писать ему утешительные письма, душеспасительные, как Михалычевы беседы, буду слать посылки, но только все это...

– Не уезжай! Хотя что я говорю? Прости меня, дуру. Так будет лучше для тебя, для Олежки. Езжай смело, ни о чем не думай, только меня не забывай. И Сашеньку, главное. Пиши нам.

Инга тронула ее тоненькую руку с узловатыми от работы пальцами.

– Поддерживай его без меня, хотя бы на первых порах...

И опустила глаза. Сейчас она как бы видела себя со стороны, в какой-то новой проекции - злого гения чьей-то судьбы. И это оказалось хуже любой потери или стычки. Ей давно уже не было так паршиво, даже когда приходилось скрещивать шпаги словесных дуэлей в "гадюшнике". Теперь гордиться больше было нечем, - она осознавала и себя частью этого "гадюшника".

Тетя Галя, ворча, отперла огромный амбарный замок, половинки грязных дверей разлетелись в стороны. По ступенькам балюстрады, которая обшарпалась и наполовину развалилась уже с 30-х годов, в больничный садик хлынула толпа - в обносках, кто в тапочках, кто в ошметках какой-то обуви, в странных, по давнишним модам пошитых, уже потерявших видимость фасона пальто.

Этот внутренний садик летом служил местом выгула для самых ущербных. Летом им здесь, под деревьями, было раздолье. "Смотри, яблоки цветут", - сказал ей здесь в первый день работы один из многочисленных здешних мальчиков, скривленный, всегда веселый, указывая грязным пальцем на осыпающиеся лепестки. Инга нечаянно взглянула на его ноги и отшатнулась: сине-красные распухшие ступни не вмещались даже в разрезанные тапки. Потом ей объяснили, что ноги у этих людей гниют от нейролептиков. Можно ли не допустить у них гангрены? Таких врачебных тонкостей она не знала. Только с этого дня к горечи, накипающей у нее внутри, прибавилась еще капля.