2

Медленно, крупными шелковистыми хлопьями падал густой снег: снежинки, словно погибающие бабочки, плавно и грациозно кружились над землею. В камине ласково потрескивал огонь. Длинные языки пламени бросали красноватые отблески на лица троих сидевших в креслах людей. Тихо лились плавные звуки менуэта. Душу Вольмана наполнила тоска по молодости, к которой примешивалось чувство усталости и покоя. Молнар смотрел на пламя, его белые волосы золотила игра огненных языков, он походил на какого-то северного писателя, задумчивого мыслителя. Только Прекуп сидел поодаль в темноте и спокойно курил.

— Снег идет, — промолвил Молнар и устало, тихо засмеялся.

Осенью у него умерла жена, и теперь всякий раз, когда надо было идти домой и топить большие холодные изразцовые печи, его охватывал какой-то суеверный страх; возможно, именно поэтому он и начал пить, в тяжелом молчании просиживая ночи напролет в кафе перед бутылкой вина. Он отказался от работы в партии и в префектуре, ссылаясь на возраст и усталость. На самом деле он перестал верить во что бы то ни было. Красивую голову Вольмана, вырисовывавшуюся на золотистом фоне огня, словно окружал таинственный ореол. Молнар чувствовал, что устал от всего — от юношеских мечтаний, раздумий, от порывов, оказавшихся бессмысленными, от бесплодных волнений. «Нет, все это глупости, — твердил он себе. — Напрасны попытки заменить великие истины жалким человеческим пониманием действительности, тщетны усилия людей, до глупости опьяненных собственными мыслями; все это — бесплодная игра ума, сооружение воздушных замков или карточных домиков». Его уже ничто не интересовало, он запер в сундук все книги и читал только Библию на латинском языке, упиваясь журчащей музыкой слов. Мысленно он шептал: «Circum dederunt me, doloris mortis, qenitus inferni circum dederunt me…»[19] Часто во сне он видел улыбающуюся Маргарету. Зачем понадобилось, чтобы она умерла? Когда люди научатся проникать в тайны потустороннего мира?

Он хотел было попросить у Вольмана денег взаймы, чтобы поставить ей памятник, но побоялся, как бы тот не воспринял это как просьбу дать взятку. Его отсутствующий взгляд остановился на статуэтке Будды.

Вольман заметил это:

— Каир, — усмехнулся он печально. — Мы были тогда молоды и верили, что, когда выучимся, перед нами откроется путь к великим тайнам… Какие громкие, смешные слова… Правда? — обратился он к Прекупу.

Прекуп, не следивший за разговором, вздрогнул. Он обрадовался, когда Молнар ответил за него:

— Нет, они вовсе не смешные.

— Смешные, — заявил Вольман. — Мне сейчас стыдно вспоминать, как тогда, на школьной скамье, мы неделями спорили о том, действительно ли след на Адамовой горе на Цейлоне это след ноги человека или это просто-напросто игра, шутка природы.

— Какой след? — спросил Прекуп, вступая в разговор скорее из вежливости, чем из любопытства.

— Там есть углубление в полтора метра длиной, похожее на отпечаток ноги. Мусульмане говорят, что это след ноги первого человека, Адама, которого ангел принес на эту гору. Индуисты считают его следом ноги бога Шивы. Христиане говорят, что это след святого Фомы, который обошел и эту часть света. А буддисты— что это отпечаток ноги Будды… Там, в Каире, мы мечтали организовать экспедицию…

— Все это маскарад, религиозный карнавал, — проворчал Прекуп. — Все что-то утверждают, и никто ни во что не верит.

— И все-таки люди этим живут и извлекают из этого выгоду, — продолжал размышлять Вольман. — Только в одном Тибете больше трех тысяч монастырей и во многих из них свыше десяти тысяч монахов…

— Это великий народ, — с восхищением заметил Молнар.

— До сих пор вы вроде бы говорили то же самое о Латинской Америке?..

— Да, я утверждал это, и теперь тоже ни словом не опроверг… Но культура китайцев такая же древняя, как и культура инков… Может быть, у них общие истоки… Я что-то читал о размерах мозга. Знаете, у азиатских народов, в частности у китайцев, из ста человек у тридцати трех площадь поверхности мозга превышает 1500 квадратных сантиметров, а у европейцев только у двадцати семи…

— Излишек ума вреден, говорил кто-то, — с иронией сказал Вольман. — В осажденной Византии люди тоже спорили о том, какого пола ангелы. Так же как и мы спорим… Это значит, что приближается конец… Мы состарились.

— Ну, что ты, папа, — сказала вошедшая в этот момент Клара. — Что ты! Ты самый молодой. Я пришла пригласить вас к столу. Нехорошо с вашей стороны… сегодня, в день моего рождения, вспоминать только о грустных вещах. А ну, выше голову, марш вперед.

В ярко освещенной столовой все почувствовали себя неловко. Матово блестела скатерть, свет скрытых в потолке ламп отражался в хрустальных бокалах, возле каждого прибора стояло три бокала.

Ели молча. Молнар, задумавшись, проливал соус на скатерть. Вольман удивился тому, как внезапно состарился доктор, так внезапно, как будто он лишился всякой опоры в жизни.

— Что нового на фабрике, господин Прекуп?

— Вы обижаете меня, мадемуазель, — галантно улыбнулся главный инженер.

— Я? Почему?

— Вы думаете, что я настолько одряхлел, что ни о чем другом, кроме нитей, станков, трансмиссий и тому подобных вещей, не могу говорить?

Вольман казался озабоченным. Он ел быстро и даже не притронулся к вину. Зато Молнар трижды осушил свой бокал и заметно повеселел.

— Оставьте вы фабрику. Теперь только и слышно: фабрика, продукция… и в газетах то же самое. Когда-то, э-хе-хе, были теории, свобода, социализм… — Он шумно смеялся, пока на него не напал кашель.

Вольман повернулся к Прекупу:

— Из Амстердама хлопка не будет!

— Как? Что случилось? — испугался инженер.

— Ничего. Я не хочу получать его оттуда. Конечно, я теряю на этом, но лучше пусть я потеряю, чем они выиграют. Это что-то ужасное.

Вольман уже не мог сдерживаться. Прекуп с тревогой видел перед собой не сильного хозяина, а раздавленного событиями человека. Вольман с минуту помолчал, глядя в тарелку, потом отпил из бокала токайского.