Хорват хотел было подойти поближе, но Фаркаш потянул его за рукав.

— Сиди ты, черт! Тебя это возмущает? В чем дело?.. Ты хочешь переубедить его за несколько дней.

тогда как он уже пять лет твердит одно и то же?.. Ты сказал, что мы здесь долго не засидимся.

— Хозяин, два стакана вина!

Над стойкой, среди написанных от руки объявлений: «В долг не отпускаем», «Пей, пей, да не забывайся» и «Клиентов в пьяном виде не обслуживаем», — был прикреплен печатный плакат Отечественного фронта: «Все для фронта, все для…» Как раз на последнем слове висела кепка хозяина кабачка, сухощавого одноглазого человека. Хорват взял стул, забрался на него, снял кепку с гвоздя и швырнул ее в противоположный угол комнаты, на столик, за которым два барышника мешали игральные кости в стаканах. Один из них, опоясанный широким кожаным поясом, начал чертыхаться. Хорват не обратил на него никакого внимания. Он повернулся к хозяину:

— Если я увижу еще раз, что ты вешаешь кепку на плакат, я выбью тебе второй глаз. Сколько за вино?

— Сорок леев.

— На! — Хорват бросил деньги на стол. — И учись уму-разуму, черт тебя подери!

На улице Фаркаш стал упрекать его:

— Нехорошо ты делаешь, Хорват. Я считал тебя более выдержанным.

— Не могу, черт возьми… Этим мерзавцам каждый день бы ходить на вокзал да провожать уезжающих на фронт солдат. Ну скажи, ты мог бы сидеть в этом грязном кабаке сейчас, когда над примарией развевается красный флаг с серпом и молотом?

— Не сравнивай их с собой или со мной. Они знают о Советском Союзе и о социализме ровно столько, сколько мы знаем об операции аппендицита или о химическом составе метеорита. Будь разумным, Хорват, и успокойся… Я думаю, мое предложение время от времени встречаться стоящее… Не вредно поучиться друг у друга. Я и сейчас кое-чему научился. Я понял, чего именно делать не следует!

— Может быть, ты и прав…

— Я в этом уверен. И ты убедишься, если немножко подумаешь.

Глава V

1

Герасим жил в маленьком домике, неподалеку от сахарного завода. Телеги, на которых крестьяне привозили свеклу, глубоко избороздили дорогу. В колеях даже в жаркие летние дни стояла вода. А когда шел дождь, грязь заливала красные кирпичи тротуаров. И людям приходилось делать то большие шаги, то маленькие, прыгать по камням, которые были оставлены каким-нибудь предусмотрительным прохожим в новых ботинках.

В последнее время многие жители улицы Брынковяну стали покупать новую обувь, так что камни теперь располагались в известном порядке, и даже ночью прохожие могли нащупать их ногой.

Герасим тяжело шагал, не задумываясь над всем этим. Когда он был учеником в Лугоже, он бывало не мог дождаться, скоро ли увидит свою улицу. Тогда еще был жив старик отец. А Петре, его брат, ходил в школу и был совсем несмышленышем. Теперь Петре тоже работает на ТФВ, он секретарь молодежной организации и очень упрям. Из всей семьи лишь мама осталась такой же, как была когда-то. Она по-прежнему жалуется на дороговизну и спрашивает, стоило ли ее мужу отдавать свою жизнь за то, что происходит сейчас. Петре кричит, что она стара и ничего не понимает, а Герасим успокаивает ее:

— Да, мама, трудно, знаю. Вот у меня даже сапог нет, но будь спокойна, они у меня будут. И продуктов на рынке будет полно.

— Ты знаешь, Герасим, ведь я думаю только о вас. Мне и так хорошо. Конечно, мне хотелось бы поставить новый забор, а то у нас опять украли цыпленка, но раз ты говоришь, что все будет хорошо, значит так оно и будет. Ты получил получку?

— Нам дадут только завтра…

На другой день она зажигала керосиновую лампу (в кухне не было электрического света) и считала деньги, стараясь распределить их так, чтобы хватило до следующей субботы. Но эти расчеты никогда не сходились с расходами на рынке. Со вторника до пятницы жир подорожал на двести леев, хлеб на сорок, молочник перестал отпускать в долг, а Петре все больше денег оставлял себе: сигареты тоже дорожали.

— Ты пришел? — донесся до Герасима из кухни голос матери.

Этот вопрос был таким же бессмысленным, как и те наставления, которые она давала ему, когда он мальчишкой шел купаться: «Если ты утонешь, лучше домой не приходи, а то я с тебя шкуру спущу…» — «Я не утону», — отвечал ей Герасим. И она, уступая, отпускала его, хотя дрожала от страха, пока он не возвращался вечером.

— Да, мама, я пришел.

— Есть хочешь?

— Нет, — солгал Герасим, — я поел на фабрике.

Несколько последних недель, с тех пор как все успокоилось и жизнь как будто вошла в свое обычное русло, Герасим ходил нахмуренный, казалось, он устал, его одолевали заботы. Праздничное настроение у всех прошло с возобновлением обыденной жизни, и он удивленно слушал, как люди вместо того, чтобы обсуждать ход событий на фронте, спрашивали, до каких пор будет дорожать свиное сало и поспеет ли повышение жалованья за ростом цен. Когда при нем заводили разговор о ценах, ему хотелось выругаться и рассказать, как погибли Ливия и Вику. Один раз он пытался это сделать, но несколько рабочих, которые были как раз из Нового Арада, стали возмущаться тем, что взорвали мост: теперь надо было дважды в день, по дороге на фабрику и обратно, делать круг почти в километр, до нового моста, построенного русскими. По-своему, эти люди были правы, и все же они заблуждались. Он был бы рад, если бы смог объяснить им это, но, когда он посоветовался с Симоном, председателем фабричного комитета, тот засмеялся: