Вольман спокойно курил, выпуская мелкие колечки голубоватого тяжелого дыма, пахнущего розами и инжиром.

— Что ты делаешь сегодня вечером, Клара?

— Скучаю.

— Как всегда, — прошептал он с упреком. — Жаль, ты ведь так молода.

— Ты тоже не стар, папа. Труда сказала мне вчера, что ты очень хорошо выглядишь. Все мои подруги влюблены в тебя.

То же говорила и Анриетта. Это была ее навязчивая идея. Она ревновала его даже к горничным, допытывалась, нравится ли им барон, и при малейшем подозрении увольняла. Случалось, что Вольман удивленно спрашивал:

— Где Луиза? Я давно ее не видел.

— Уже два месяца, как я ее уволила. Она воровка.

— Воровка? Вот бы не подумал. А Белла?

— И Белла воровка.

— Значит, ты и ее уволила?

— Да, мой дорогой. Она воровка и нахалка.

— Папа, что ты думаешь о Труде?

Вольман вздрогнул:

— О Труде? Это толстушка, которая все время смеется?

— Папа, ты невозможен. Это Матильда. Труда такая же высокая, как я. Ты несколько раз говорил с ней. Ты сказал даже, что она умная девушка.

— Да-да. Теперь я вспомнил. Очень умная девушка.

— Она влюблена в тебя. Говорит, что тебе не дашь и сорока лет.

— Клара, — недовольно остановил ее Вольман. — Ты знаешь, что мне это неприятно. — Для большей убедительности он надел очки и сел за письменный стол.

Некоторое время он сидел неподвижно, потом, не зная, чем заняться, стал переставлять вещи на столе. Взгляд его упал на статуэтку Будды. Ее купила ему Анриетта. Как она догадалась, что такой подарок доставит ему удовольствие? «Наверное, узнала, что я учился в Каире… Сколько лет прошло с тех пор?.. Двадцать пять… Нет… Почти тридцать… Университет Эль-Азхар… Как странно. Это был мусульманский институт, но арабов и египтян училось в нем всего несколько человек…» В Европе война была в разгаре, университеты закрывались, а он не, мог терять времени. Тогда-то и пришла старому Вольману мысль послать Эдуарда заканчивать учебу на Востоке. Тем более что Египет был страной хлопка, а представителю семьи Вольманов не мешало знать восточные языки. К тому же сын Брауна тоже посещал лекции в Эль-Азхаре.

Там он и познакомился с мусульманами, талмудистами, буддистами… Коран его, правда, никогда не привлекал. Он не допускает полета мысли, парения души. Всюду одни только ограничения, барьеры, как и в талмуде и в Библии. Вот Конфуций — это совсем другое дело. Или буддизм. Он проповедует отдых, умиротворение. Само изображение Будды, улыбающегося, с круглым животом, успокаивает, как журчание родника. Он взял статуэтку в руки: какое спокойствие, какая умиротворенность! Бог, которого убила цивилизация. Вольману особенно нравились руки, раскинутые, как ореол лучей, вокруг пузатого тела статуэтки. Руки — это символы. Религиозный маскарад, но в то же время что-то грандиозное и беспокойное. Что бы сказал Хорват, если бы увидел эту статуэтку? Вольман нервно пожал плечами. Почему я сейчас думаю именно о Хорвате? И все-таки он снова вспомнил о заседании.

Они вошли все вместе, во главе с Симоном, в четверть девятого. Хорват сразу же подошел к окну и раздвинул шторы:

— Здесь слишком темно.

Обычно, встречаясь с фабричным комитетом, Вольман был внимателен, вел себя, как заботливый хозяин. За этой любезностью, впрочем, скрывалось холодное, непробиваемое презрение. На этот раз, однако, Вольман специально не сел, чтобы заставить стоять их. Хоть какая-то месть за разбитые стаканы! Но Хорвата не заботило соблюдение приличий. Он взял стул с высокой спинкой и сел верхом на него, предлагая и другим сделать то же:

— Да садитесь же, у нас нет времени.

Только Симон подождал, пока сядет барон, но и он избегал его взгляда.

К черту всю эту историю! Вольман закурил новую сигару, взял статуэтку в руки и, разглядывая ее прищуренными глазами, постарался ни о чем не думать.

Клара зевнула. Она решила не ходить с Джиджи и другими приятелями в кабачок. Ужасно сидеть в захолустном заведении, танцевать под избитые мелодии, которые напевают все официантки, или слушать разговоры о курсе доллара. Это унизительно. Вот если бы Эди не жадничал и разрешил ей поехать в Швейцарию. И вдруг она подумала, что, хотя отец выглядел хорошо, он все-таки состарился — стал эгоистом, перестал понимать не только ее, но и вообще все на свете. Она встала и расправила платье на коленях. В эту минуту дверь открылась и вошел Вальтер.

— В чем дело, Вальтер? — спросил Вольман.

— Вас спрашивают из полиции, — произнес слуга спокойно, тусклым, бесцветным голосом.

— Господи, — сказала Клара. Однако она была не в состоянии скрыть своего любопытства.

— Проси, — сказал Вольман. — Оставь меня одного, Клара. Может быть, ты пойдешь куда-нибудь сегодня вечером?

— Нет, у меня плохое настроение…

— Как хочешь. Вальтер, если придет господин Мол-нар, проводи его в гостиную.

— Опять я должна развлекать его? — нахмурилась Клара. — Я пойду спать.

— Я не просил тебя развлекать его, Клара. Да, Вальтер, — повернулся он к слуге, — кто там пришел?

— Господам Албу.

— Албу? Пусть войдет.

Оставшись один, Вольман спросил себя, что именно понадобилось Албу от него. Правда, когда он выгнал его, тот пригрозил, что они еще встретятся, но встреча, которую он имел в виду, конечно, не простой визит. Или, может быть, Албу одумался, понял, что для обоих лучше договориться? Впрочем, совершенно бессмысленно ломать себе голову, когда через две-три минуты он узнает, в чем дело. Вольман продолжал рассматривать статуэтку даже тогда, когда хлопнула дверь.