— Добрый вечер, — услышал он голос Албу.

Барон обернулся. С первого же взгляда он понял, что стоявший перед ним человек чувствовал себя очень уверенно, но старался не показать этого. Барон сдержал улыбку и пошел навстречу Албу, протягивая руку.

— Чему я обязан честью, господин Албу?

— Я просто хотел вас повидать, — и Албу криво усмехнулся, как будто сказал шутку, в которой сам усомнился.

Он поискал глазами стул, на который можно было бы сесть, потом далеко не грациозным движением поправил белые манжеты поплиновой рубашки. Вольман сидел прямо, подняв голову. Он, казалось, говорил: «Ну что ж, я жду».

— Присядьте, может быть разговор затянется.

— Да, возможно.

Албу грузно опустился на стул и вынул тяжелую серебряную табакерку, на которой кружок для монограммы не был заполнен.

— Прошу вас, — протянул ему Вольман портсигар из красного дерева.

— Спасибо, — резко отказался Албу.

Он закурил, потом затянулся и с удовлетворением кашлянул. Мгновение он смотрел на потолок, потом наклонился к столу и увидел статуэтку Будды.

— Это подлинник, — объяснил ему Вольман. — Относится к периоду махайяны.

— Я не разбираюсь в этом.

— Жаль. Это забавно. Махайява — второй период буддизма. Второй век до нашей эры. Слово это означает «большая колесница». Старый культ, или первый великий период, называется Хинайяна и означает «маленькая колесница».

— Вы шутите?

— Ничуть. «Маленькая колесница» означает колесницу, которая вмещает только одного верующего. То есть путь к избавлению можно пройти только поодиночке. Махайяна, «большая колесница», — это, как омнибус. Он везет целую группу верующих к нирване. Первый культ, Хинайяна, проповедовал Ашока за двести пятьдесят лет до рождества Христова. Он же построил первую буддистскую обитель в Паталипутре и он же заложил для потомства парк Лумбини на том месте, где родился Будда. Конечно, все мифы, рели-гия — глупости…

Албу не знал, что делать. Он чувствовал себя одураченным. Барон подавлял его своими знаниями. Ему не хотелось казаться полным невеждой. Он сказал:

— Ну, не такие уж глупости.

Вольман избегал его взгляда. Ему хотелось выиграть время. Он взял статуэтку в руки и стал вертеть ее.

— Интересным существом был этот Будда. Он не проповедовал веры в бога, но и не отрицал его. Он говорил, что и отрицание и утверждение — это близорукость.

— Да-да, очень интересно, — смущенно подтвердил А лбу.

— Да. Потому что, если бога нет, говорил Будда, значит, он не может влиять на существование и счастье людей. А если он существует, значит, он тоже должен подчиниться бесконечному кругообороту жизни и смерти. Это, впрочем, подтверждается смертью и рождением новых богов. Вероятно, поэтому он и проповедовал избавление путем личного самоусовершенствования.

— А это значит, что вопреки своему желанию он в какой-то мере отрицал веру в бога…

— Да, только видите ли, его, который был против веры в бога, возвели в ранг бога.

— Как говорит народ: «Куда треснули, а где лопнуло».

Вольман не мог сдержать улыбку. Албу заметил это. Рассердившись, он нагнулся к барону;

— Вы знаете некоего Перчига?

«Так вот зачем он пришел. Он арестовал Перчига… Платит по векселю». Вольман хотел сказать правду, но передумал: может быть, у него нет улик. Спросил:

— Перчиг?.. Перчиг… — он сдвинул брови, делая вид, что старается вспомнить. — Это что, какой-нибудь специалист по буддизму?

Албу понимающе засмеялся.

— Это один болван, ваш человек.

— Думаю, что это недоразумение, господин Албу.

— Нет, никакого недоразумения. И вы это так же хорошо знаете, как и я.

Вольман удивился, почему он не позвонит слуге и не выгонит этого человека. Год назад он не позволил бы ёму даже войти в эту комнату, а сейчас какое-то необъяснимое чувство заставляло его сидеть неподвижно, слушать Албу и смотреть ему в лицо. Он закурил сигару и сказал холодно, иронически:

— Не понимаю, дорогой Якоб. И все же я убежден, что ты пришел сюда ко мне не для того, чтобы говорить о господине, которого я даже не знаю.

Албу закусил нижнюю губу и пристально посмотрел на Вольмана. Глаза у него были такие черные, что барону показалось, будто это зрачки расширились и стали громадными, как пуговицы, а радужная оболочка совсем пропала.

— Он арестован, — коротко сказал Албу.

Вольман едва заметно вздрогнул. Прижал ладони к холодному стеклу, лежавшему на столе, посмотрел на свои пальцы: они не дрожали. Успокоился.

— Очень рад, — сказал он наконец вежливо. — Только видишь ли, дорогой Якоб, не знаю, зачем тебе понадобилось сообщать мне все это.