Ребята дружно поднялись от костра и гуськом потянулись за своим бригадиром по узкой тропинке, через коряги, валежник и заросли, туда, где возвышались над тайгой поставленные ими опоры, где проходила трасса, незаметная на этой огромной стройке.

Сухомлинов висел над скалами, обвязанный канатом, и ломиком спихивал со скальных уступов качающиеся пудовые камни. С гулким грохотом каменные глыбы летели вниз, поднимая пыль. Выше Сухомлинова и пониже его, но в стороне, работали на скалах ребята из его бригады — бригады скалолазов, единственной на стройке.

Внизу, в жутковатой глубине, шевелились крошечные люди на дне котлована, стремительно текла Ангара, и казались отсюда игрушечными экскаваторы, подъемные краны, самосвалы, катер, пересекающий реку.

Я стоял на вершине утеса, заглядывал с обрыва в пропасть, где работала бригада скалолазов, и не знал, как позвать Сухомлинова. Кто-то из рабочих решил мне помочь. Он подергал канат, накрепко привязанный к стволу столетней сосны, и в жестяной рупор крикнул вниз:

— Владимир Михалыч, на выход! Бригадиру подъем!..

Вскоре по канату к нам выбрался сам Сухомлинов. Был он высок, прям и даже в мешковатой брезентовой куртке, перетянутой широким монтажным поясом, выглядел на редкость ладным. Поразили голубые глаза его, с тем чистым весенним выражением, какое редко встречается у взрослого человека, к тому же немало испытавшего.

Договорились встретиться вечером у него дома, на правом берегу, в поселке строителей. В тот вечер, неторопливо расхаживая в мягких туфлях по своей уютной комнате — в другой играли его дети, дочь и сын, — он рассказал мне свою историю. Я записал ее так, как услышал.

Вот она, эта история.

Родился я в одна тысяча девятьсот двадцать пятом году в Курской области. Рядом с Валуйками. В тридцать третьем году, аккурат мне в школу идти, началась голодовка. Отец подался в Сибирь. Ну, и меня забрал, конечно. Пожили-пожили, все вроде ладно было. Но вскоре подался отец в Баку. Там у него сестра была, моя тетка.

Пятнадцати лет, в сороковом, значит, поступил я в спецшколу; брата забрали в армию, сестра вышла замуж. А старики мои прибаливать начали. Я подумал — что же сидеть на отцовской шее? И попросился на завод к дяде. Был дядя начальником цеха. А я пошел токарем и проработал до сорок второго года. Завод наш имел оборонное значение, в армию меня не брали. А нас человек одиннадцать, с одного завода ребята, такие как я, сговорились — и в военкомат. На фронт, мол, хотим!

Нас и отправили. Только не на фронт, а послали в Кзыл-Орду. Туда Серпуховская летная школа эвакуирована была. Стали меня на летчика учить. А летчика из меня не получилось: по дороге трахому подхватил. Подлечили и направили в Ташкент, в школу связи. Не по нутру пришлась мне эта школа. Воевать, думаю, если не летчиком, так уж за пулеметом, на худой конец. Говорю, учиться не буду, посылайте на фронт. Просьбу мою удовлетворили, отправили в запасной полк. Готовились мы на фронт, а угодили — куда, думаете? Аж в Иран угодили. Вот как!

Я прослужил там более двух лет, за границей. Служил сначала рядовым автоматчиком, а впоследствии радиомехаником при штабе. Там кончал курсы.

Иран — страна капиталистическая. То есть такая, что за деньги можно все купить и все продать. Хоть человека, хоть совесть. Персы в Иране живут. И басмачей тоже полно. Они нападали на мелкие гарнизоны, на обозы, на отдельные автомашины. И вышел приказ — очистить от банд территорию. А пойди разбери — мирный иранец он или басмач. Он ведь как? Днем стадо пасет, а ночью объединяется и нападает с винтовкой. Но мы проявляли военную сметку и ловили этих басмачей. Я при опергруппе радистом был. Этих, которых ловили, их не стреляли. Вразумляли, агитировали и отправляли к семьям. А главарь у них был Дурды Клыч-хан. Так его не поймали, как ни старались, сбежал куда-то. А может, свои прикончили, да нам не сказали. Не получили мы такой информации.

Ну, что вот, собственно, сама эта страна, Иран, представляет? Это в то время было отсталое государство. У них нет ничего своего. Ни железа, ни других ископаемых. У них есть только нефть. И то продавали ее как сырье, тогда не делали из нее ничего. Ни бензина, ни керосина.

Посмотрел я ихний народ, как они живут в Иране. Собственно говоря, крестьяне в деревнях — работают в батраках у баев. Своего у этих крестьян ничего нету. В общем, нищета такая, нигде я такой не видел. Если рассказать, так это жутко. Народ живет, как родился босой, так и помрет, не знает, что такое обутки. Надел рубашонку, пока не лопнет от грязи — не снимет, не во что переодеться.

А природа у них богатая, фруктов много, растительность субтропическая. Но использовать эту природу, как у нас, например, не умеют. И главное — все торгуют. Тот гвоздями, тот картошкой, тот мылом. В городе, считай, все торговцы. У каждого своя лавка. А лавки нет — на коврике перед домом разложит то-се и стоит. Часами стоит, сам голодный, оборванный, а все покупателя ждет. Какая выгода — не понимаю.

В городе, там тоже, как и в деревне, у населения нищета страшная. Женщина не имеет права нигде работать. Жена, они называют, рабыня своего мужа. И на работу ее нигде не возьмут, не имеет она гражданских прав. И вот отсюда, из этого факта, вытекает что? У них сильно развита торговля женщин своим телом.