И пока он участвовал в соцсоревновании с русскими механиками, Слепнев, Каманин и Молоков устремились к аппарату — узнать новые координаты лагеря и уточнить погоду.

В соцсоревновании победили советские механики. Впрочем, они могли бы и не победить, если б у Билла не вышло некоторой задержки из-за собак, которые ни за что не хотели лезть в самолет.

Итак, первыми вылетели Каманин и Молоков.

Слепнев отправил в лагерь радиограмму:

«Буду в лагере через 36 минут».

Бабушкин поглядел на самолеты, растаявшие в небе, и только тут вспомнил, что не спал третьи сутки. В Ванкареме ему совсем не спалось. Стоило испортиться погоде, как в голову лезли мысли: «А как там, в лагере? Небось очередная подвижка».

«Там, на льдине, сон был отличный, — подумал Михаил Сергеевич, — а здесь, на твердой земле, хоть таблетки принимай — нервы совсем разгулялись».

Слепнев на своей скоростной машине догнал Молокова и Каманина и увидел, что за самолетом Молокова тянется хвост черного дыма.

«Что-то с карбюратором», — подумал Маврикий Трофимович.

Он увидел, что самолеты развернулись в сторону Ванкарема. Машинально поглядел вниз, сесть было негде — кругом, на сколько хватало взгляда, громоздились торосы.

Прошло тридцать семь минут после получения радиограммы от Слепнева, когда радист Кренкель — он в это время обедал, не снимая наушников, — услышал рев мотора.

— Вот это точность! — восхитился Эрнст Теодорович и, сорвав наушники, выскочил из палатки и стал глядеть на вышку.

Штурман на верхней площадке глядел в бинокль. По договоренности он должен был махнуть три раза шапкой, что означало бы благополучную посадку. Кренкель в этом случае немедленно передал бы радиограмму в Ванкарем. Но штурман не давал никакого сигнала. Он, не отрываясь, глядел в бинокль.

А самолет все кружил и кружил в небе, иногда снижался, полностью исчезая в торосах. Садиться следовало в самом начале полосы, чтобы не вынесло на пробеге за пределы «аэродрома».

Летчик, видать, все примеривался и примеривался посадить машину поточнее, да всякий раз уходил на второй круг.

В железной бочке у аэродрома горели и дымились смоченные в солярке тряпки и прочий хлам, — черный дым сигнального знака едва не дотягивался до облаков.

Вот самолет исчез и больше не показывался. Штурман все еще не давал отмашки.

— Что там? — не выдержал Кренкель. — Чего молчишь?

Штурман даже не шевельнулся. Ему было видно, как «американка», едва не зацепив торос в начале полосы, пошла на посадку. Машину, казалось, что-то держало в воздухе, она никак не могла погасить скорость. С каждой секундой вероятность безопасной посадки уменьшалась. Вот, наконец, лыжи коснулись льда, и за самолетом потянулся шлейф снежной пыли. Скорость, однако, была велика — «американка» выскочила за границы аэродрома, попала на неровности, задергала крыльями. А перед ней — торос.

«Всё, амба!» — подумал штурман на вышке.

Самолет вскочил на торос, перепрыгнул его и затих, уперев крыло в снег.

— Что случилось? Что там? — крикнул снизу Кренкель.

Штурман увидел, что дверца самолета раскрылась, и на снег выполз кто-то в серой шубе.

— Что там? Как сели?

— Да погоди ты! — отозвался, наконец, штурман.

Потом еще кто-то вышел из кабины и тоже на четвереньках.

«Черт знает что! — подумал штурман, протирая глаза. — И окуляры запотевают, и ресницы мешают. — Он соскреб с ресниц иней. — Ранены, наверное. Потому и ползут».

Но выползшие на снег двигались, пожалуй, слишком уж резво для раненых. Вот их уже восемь. «Зачем восемь? Да что это с ними? Наверное, с ума посходили от страха, потому и носятся на четвереньках. Отчего их так много?»

И только тут до штурмана дошло, что те, которые на четвереньках, — собаки.

— Фу-ты ну-ты! — засмеялся он. — До смерти напугали, черти.

Все устремились к самолету, исчезнувшему за торосами.

Самолет, пожалуй, был не так уж сильно поврежден. Хвост, правда, помят да стойки шасси разъехались в стороны.

Все встречающие испытывали что-то похожее на угрызения совести: вот из-за нас погибли люди.

Когда к самолету подбежали Шмидт, Воронин и другие встречающие, из дверцы самолета вслед за собаками вышел невозмутимый Слепнев в роскошной куртке американского производства, в ослепительной рубашке с галстуком, а за ним скромный и даже несколько застенчивый Ушаков в запотевших очках. Слепнев в своем пижонском наряде выглядел, пожалуй, несколько странно среди заросших и чумазых челюскинцев.