— Послушай, дочь моя, — говорил отец Зосиме, обращаясь к Маро. — Мы уже поняли, что он спит, что вчера вы всю ночь на ногах провели, что он и сам не спал, и вам спать не давал — тебе всю ночь над своим дедом плакать велел… Ты, деточка, все сделала правильно, бог тебе за это воздаст! Но теперь послушай и ты нас: пойди разбуди его, скажи, что его отец ждет, — протянул он руку в сторону Петре. — Так и скажи: отец, отец твой тебя ждет! Поняла?

— Да я их узнала… неужто ж не узнала? Я же поздоровалась… — сказала Маро, искоса взглянув на Петре.

— Так тем более делай то, что тебе говорят! — рассердился отец Зосиме.

— Тогда будите его сами! Я ж его знаю: опять на меня набросится! Чтоб мне с места не сойти… — сказала Маро. — У меня все тело в синяках! Всю ночь кулаками бил: плачь, плачь! Я б и сейчас поплакала, только устала очень. Кайхосро, горемычный… кому достанутся твои эполеты золоты-ы-е… — внезапно завыла она.

— Да замолчи ты! — снова рассердился отец Зосиме.

— Сердце молчать не хочет! — воскликнула Маро. — Сперва ведь он мне живым показался! Уж я-то сколько на мертвецов нагляделась — и то маху дала. На осле сидел… А он-то — гостя, говорит, вам привел! С постелей поднял. Боже мой, говорю, опозорились мы с тобой, отец: к нам вон какой король в гости пожаловал! А отец все еще спит, на ногах стоит и спит. Давно уж, говорит, мы с тобой опозорились. Все свое несет, значит… Я коптилку вынесла, гляжу, а он мертвый… и вроде уж давненько, чтоб мне с места не сойти! Вчерашней ночи в жизни не забуду…

— Ну да… а потом вы уложили его в чужой гроб и зажгли у изголовья свечу, — сказал отец Зосиме.

— Конечно! Отец сделал для другого, его заберут завтра, а вчера нашего мертвеца упокоили! Пришел бы живой, мы б его в постель уложили… Чтоб мне с места не сойти! — всхлипнула Маро.

— Да ладно уж… ну полно тебе! Сколько раз одно и то же повторять можно! Если ты не позовешь Александра сейчас же… — Рука отца Зосиме, поднятая, чтобы погрозить Маро пальцем, застыла в воздухе, ибо именно в этот миг на дорожке показался Александр.

— Легок на помине! — сказал Петре. Впервые в жизни появление сына его взволновало.

Александр явно не выспался — его налившиеся кровью глаза, казалось, вот-вот выскочат из орбит. Его скулы блестели, он недобро размахивал своей единственной рукой, нелепо сухощавый, нелепо долговязый, нелепо угрюмый. «С таким лучше не связываться!»— невольно подумал бы любой встречный.

— Для меня, батюшка, прощения нет! — еще издали крикнул он отцу Зосиме. — И не прошу, и не желаю… и никого не боюсь! — Он шел напролом. Маро он просто оттолкнул, словно она пыталась остановить его или словно ему надо было встать именно на то место, где стояла Маро.

«Совсем ведь еще ребенок… — подумал вдруг отец Зосиме. — Ему стыдно… это его и мучит!» Теперь они стояли почти впритык друг к другу (на отца Александр и не взглянул), слышали даже дыхание друг друга. «Меня он не ждал… меня увидеть ему неприятно. Без меня они сговорились бы лучше, а отец привел с собой свидетеля, этого он ему никогда не простит. Чем дальше, тем ему будет стыдней, мучительней…» — думал отец Зосиме.

— Я, батюшка, собственно, только обет свой выполнил! — хрипло сказал Александр, словно угадав мысли священника.

— В ад ты себя низверг, сынок, прямо в ад! — ответил отец Зосиме. — Уж лучше б ты…

— Я сам знаю, батюшка, что мне было б лучше, — перебил его Александр. — Я и ада не боюсь! — крикнул он вдруг. — Для меня ад везде… меня, вместе с вами, бог и создал в аду! Рай он еще только собирается строить, для рая у него времени нет… да и для кого ему, по правде говоря, рай-то строить? — злобно, вызывающе засмеялся он.

— Не гневи бога, не гневи бога! — с укоризной сказал священник. — Какое тебе дело до других? И ад и рай существуют! Каждый выбирает сам.

— Выбирает? Да как же мы можем выбирать? — удивился Александр.

— Каждый выбирает сам… — Могло показаться, что отец Зосиме повторяет эти слова, чтоб еще раз проверить их справедливость, прежде чем высказать их окончательно, навсегда избавиться от них.

— Но тогда… тогда чего ж вы от меня хотите? Тогда меня никто наказывать не вправе! — сказал Александр с горячностью ребенка, стремящегося лишь установить истину. — Но вы-то лучше меня знаете, что это не так. — Он вдруг сник; некоторое время все молчали, словно слушая птиц, щебетавших в густых ветвях кипарисов. — Человек ничего не выбирает, — спокойно, задумчиво сказал Александр, — а или подчиняется тому, что ему навязывают, или гибнет… Я тоже гибну, батюшка! Я тоже погиб, погиб прежде, чем родился; и погиб именно потому, что не мог выбирать, от кого, где и когда родиться…

— Да, ты погиб… но погиб позорно, постыдно! — ответил отец Зосиме. — В такой гибели никакой необходимости нет.

— Поступить иначе я не мог… и это вы тоже лучше меня знаете! — Александр опять вскипел, опять стал похож на человека, проведшего ночь в компании с чертом. — Меня за первую же детскую шалость ремнем выпороли: чтоб я не сделал ничего посерьезней! Мне за паршивую свинью еще в детстве руку отрубили: чтоб я и в мыслях не смел бороться со зверем покрупней! У меня, батюшка, брата отняли: чтоб я никогда не знал, чего я хочу, что могу, что делаю… Да нет, не отняли — отделили от меня, как от прокаженного: чтоб я думал о нем с мучением и завистью, — чтоб я ненавидел его, а не настоящего врага! Ему писали письма, его вспоминали, а меня завидев, родная мать губы кривила. Им гордились — а меня жалели, терпели, кормили из милости. Мне надо было кого-нибудь убить, чтоб не погибнуть, не увязнуть окончательно в болоте зависти и ненависти! Да нет, почему же кого-нибудь… деда моего, вот кого мне надо было убить! Его одного! Все мы от него пошли… в нем наше общее начало! Но этого я не смог. Хотел, жаждал, но без брата и без руки не смог. Я предпочел тонуть в болоте, — на миг он замолчал и взглянул на Маро. — Да… я повесил ее себе на шею, как самоубийца камень, чтоб спастись никак нельзя было! А вчера я исполнил обет, данный в детстве… Я это, батюшка, каждую ночь, как молитву перед сном, твердил: мертвым на осла посажу и по деревням возить стану! Словно этим я отомстил бы за высеченное детство, за отнятого брата, за потерянную руку… просто побаловался еще раз, вот и все! Но сказано — сделано! Какое мне дело до того, разумно это или безумно? Жаль только, ночью, никто не видел… И все-таки я себя ублаготворил, ох, ублаготворил! За такое удовольствие, отец мой, и жизнь отдать не жаль! Видели б вы, как осел трусил!.. Ему и палка не нужна была — сам бежал. Шутка ли сказать: мертвый майор на спине сидит. В мундире, эполеты при луне сверкают… А сам как пьяный — то на шею навалится, то назад откинется!